История Парижской Коммуны 1871 года - Проспер Оливье Лиссагарэ

Решительный и гибкий человек восстановил бы гармонию в ближайшее время. ЦК, несмотря на претензию читать нравоучения Коммуне, которая, по его словам, была «его дочерью и ей нельзя было позволить заблудиться», представлял собой теперь лишь сборище говорунов, лишенных всякого авторитета. Со времени учреждения Коммуны он был, в значительной степени, обновлен. Весьма напряженное выборное состязание — многие стремились стать его участниками — привели к появлению в этом органе, большей частью, неустойчивых, бестолковых людей (135). В сложившемся состоянии значение этого органа определялось ревностью Совета. Артиллерийский комитет, монополизированный крикунами, сдавался при малейшем давлении. Комиссариат и другие службы целиком зависели от делегата военного ведомства.

Фантомный генерал, растянувшись на диване, рассылал приказы, циркуляры, то меланхолично, то командирским тоном. Он не шевелил и пальцем для проверки их выполнения. Если приходил какой–нибудь член Совета, чтобы его встряхнуть, мол, — Что вы делаете? То–то и то–то в опасности, — он величаво отвечал: — Все меры предосторожности приняты. Дайте время, чтобы осуществились мои задумки, — и отворачивался от посетителя. Одним днем он запугивал ЦК, который оставил военное министерство, чтобы переехать на улицу Энтрепо и расположиться там в неудобстве. Неделей позже он последовал за тем же ЦК с просьбой вернуться в министерство. Без зазрения совести (136) он показывал фиктивные письма Тодлебена с обоснованиями плана обороны и позировал перед корреспондентами иностранных газет. Он бахвалился тем, что никогда не одевал военного мундира, хотя в то время это была одежда пролетария. Совету понадобился месяц для признания того, что этот жалкий хвастун был всего лишь разочарованным офицером регулярной армии, несмотря на его мнимое новаторство.

Надежды многих обратились к его начальнику штаба, Росселю, молодому, сдержанному и аскетическому, перебесившемуся радикалу 28 лет. Когда он был капитаном инженерных войск в армии под Мецем, то пытался сопротивляться Базеню, и отказался сдаваться пруссакам. Гамбетта назначил его полковником инженерных войск в лагере Невер, где он и пребывал до 18‑го марта. Он был наивен, видел в Париже будущее Франции и свое собственное будущее. Он бросил службу и поспешил в столицу, где друзья определили его в 17-ый легион. Россель держался высокомерно, вскоре стал непопулярным и был арестован 3‑го апреля. Два члена Совета, Мало и Шарль Жерарден, освободили его и представили Клюзере, который назначил его начальником генштаба. Россель, вообразивший, что ЦК пользуется властью, появился там, видимо, для того, чтобы посоветоваться и найти людей, по его мнению, пользующихся популярностью. Его хладнокровие, техническая образованность, четкость речи, величественная осанка очаровали бюро, но те, кто были внимательнее, заметили его бегающий взгляд, верный признак внутреннего смятения. Постепенно молодой революционный офицер вошел в моду, его повадки консула не могли не понравиться публике, удрученной слабохарактерностью Клюзере.

Однако это обожание не было ничем оправдано. С 5‑го апреля, когда Россель стал начальником генштаба, он позволил замкнуть на себя все службы. Единственной, в какой–то мере организованной службой был Контроль над общей информацией, которым заведовал Моро. Каждое утро он обеспечивал военное ведомство и Коммуну подробными и очень красочными докладами о военных операциях и моральном состоянии Парижа.

В этом состояла почти вся политика Коммуны. Комиссия общественной безопасности, которая должна была проливать свет на большинство тайн, только мерцала неровным светом.

ЦК назначил Рауля Риго, молодого человека 24‑х лет, активно участвовавшего в революционном движении, гражданским делегатом в префектуру полиции, но под строгим руководством Дюваля. Из Риго под хорошим надзором получился бы хороший помощник, и пока был жив Дюваль, он не совершал ошибок. Непростительным промахом Совета стало назначение Риго во главе службы, где малейшая ошибка была чревата большей опасностью, чем пребывание на передовой. Его друзья, за исключением Ферре, Ренара, двух или трех других, были столь же молоды и импульсивны, как он сам. Они выполняли весьма деликатные функции по–мальчишески. Комиссия общественной безопасности, которая должна была контролировать Риго, лишь следовала его примеру. Они вели себя в комиссии по–компанейски, не сознавая, очевидно, что взяли на себя защиту и ответственность за 100 000 жизней.

Неудивительно, что вскоре мыши стали играть под носом у кота в префектуре полиции. Газеты, закрытые утром, по вечерам продавались на улицах. Заговорщики лезли во все службы, не вызывая подозрений у Риго и его компаньонов. Они не раскрыли, что им необходимо было делать. Производили аресты, словно совершали днем военные парады с привлечением крупных сил Национальной гвардии. После декрета о заложниках, им удалось только схватить четыре–пять известных священнослужителей: ярого бонапартиста, архиепископа Галльского Дарбоя; его заместителя Лагара; викария церковного прихода Мадлен, Дегерри, своеобразного де Морни в рясе; аббата Айара, епископа Сурата, и нескольких дерзких иезуитов. Только по случаю к ним в руки попал председатель Апелляционного суда Бонжо (137), известный инициатор экспедиции в Мексику (138).

Достойной осуждения беспечностью, за которую народ заплатил своей кровью, было освобождение преступников. Несколько национальных гвардейцев предали огласке тайны монастыря Picpus. Они обнаружили трех несчастных женщин, заключенных в клетки с решетками, а также странные предметы (139), корсетные изделия из железа, порку ремнем, пытки, напоминавшие времена Инквизиции, трактат об аборте и два черепа, еще покрытых волосами. Одна из узниц, единственная, которая осталась в здравом сознании, сообщила, что сидела в клетке десять лет. Полицейские довольствовались отсылкой монахинь в Сент‑Лазар (140). Жители десятого округа обнаружили женские скелеты в подземельях церкви Сен‑Лоран. Префектура лишь провела показательное расследование, которое завершилось ничем.

Однако, среди этих промахов, раскрывался гуманизм. Настолько здоровой в своей основе была эта народная революция. Глава Бюро общественной безопасности, обращаясь к общественности по вопросу о жертвах войны, сказал: — Коммуна послала хлеб девяносто двум женам тех, которые убивают нас. Вдовы не принадлежат ни к одной партии. У Республики находится хлеб для каждого несчастного и забота для каждой сироты. — Это замечательные слова, достойные Шалье и Шомета. Префектура, заваленная жалобами, заявила, что не будет рассматривать анонимные обращения. «Человек, — писала Officiel, — который боится подписать свою жалобу, старается ради мести, а не ради общественной пользы». Заложникам позволяли получать извне пищу, белье, книги, бумагу, встречаться с друзьями и репортерами зарубежных газет. Даже было предложено Тьеру обменяться широко известными заложниками. За одного Бланки предлагались архиепископ Дегерри, Бонжан и Лагар. Для ведения переговоров в Версаль был послан викарий, который поклялся архиепископу, что вернется в тюрьму в случае провала переговоров. Но Тьер полагал, что Бланки обеспечит руководство революционным движением, между тем ультрамонтаны, жаждавшие епископского места в Париже, воздержались от содействия спасению архиепископа Галльского Дарбоя, чья смерть принесла бы им двойную выгоду. Дала бы им богатое наследство и мученика за ничтожную плату. Тьер отверг предложение, и Лагар остался в Версале (141). Совет не стал наказывать епископа за вероломство и через несколько дней освободил его сестру. Никогда, даже в самое отчаянное время, не забывалось о женских привилегиях. Виновные монахини Пикпуса и другие духовные лица, препровожденные в Сен‑Лазар, были помещены в особой части здания.

Префектура и делегация министерства юстиции также проявили гуманизм, улучшая содержание тюрем. Совет, в свою очередь, стремясь гарантировать индивидуальную свободу, постановил, что о каждом аресте следует немедленно ставить в известность делегата от министерства юстиции, и что обыск нельзя производить без соответствующего ордера. Национальных гвардейцев, арестовавших по неведению некоторых людей, показавшихся им подозрительными, Совет предупредил через Officiel, что любой своевольный акт будет караться увольнением и немедленным судебным преследованием. Батальон, искавший оружие в помещении газовой компании, счел себя вправе прихватить кассу. Совет сразу же распорядился вернуть деньги. Комиссар полиции, арестовавший Густава Шодди, обвинявшегося в отдаче приказа открыть огонь 22‑го января, также воспользовался деньгами заключенного. Совет уволил комиссара. Для предотвращения злоупотреблений властью Совет распорядился провести расследование положения заключенных и мотивов их ареста. В то же время он санкционировал, чтобы все его члены посетили узников. Поэтому Риго подал в отставку, которая была принята, потому что он начал всем надоедать, и Делеклюз был вынужден сделать ему выговор. Его выходками пестрели все газеты Версаля, постоянно выискивавшие скандальные истории. Они обвиняли этого ребячливого полицейского в том, что он терроризирует Париж, и представляли членов Совета, отказывавшихся утвердить приговоры военного трибунала, убийцами. Историки из Фигаро подхватили этот миф. Злобная буржуазия, не осмелившаяся протестовать против 30 000 арестов в декабре по указу Империи о заточении без суда и следствия, аплодировавшая арестам 50 000 человек в мае, все еще льет крокодиловы слезы по 800 или 900 арестам, произведенным Коммуной. Коммунары никогда не превысили эту цифру в течение двух месяцев борьбы, причем две трети арестованных содержались в заточении несколько дней, многие несколько часов. Однако провинции, которые пичкала информацией лишь версальская пресса, верили буржуазным вымыслам, умноженным циркулярами Тьера, телеграфировавшего префектам: «Мятежники опустошают состоятельные дома Парижа, чтобы выставить мебель на продажу».