Россия нэповская - С Павлюченков

В производстве частник занимался изготовлением товаров широкого потребления и переработкой сельхозпродукции. Наибольшее развитие частная цензовая промышленность получила в пищевой промышленности: в 1923/24 году на нее приходилось 54,3 % всех частных предприятий и 34,7 % предприятий этой отрасли промышленности. Далее шли кожевенная и меховая отрасли, металлообработка, обработка дерева, одежда, добыча и обработка камней, земли и глины[368]. Частная цензовая промышленность даже в первые годы нэпа (когда прессинг на нее не был столь жесток) была весьма незначительна и по абсолютной и по относительной величине. Это 1,5–2 тыс. предприятий с 40 тыс. наемных рабочих, дававшие на 200–300 млн руб. продукции, свыше 40 % которой приходилось на мельницы[369].

Устойчивой основы для развития частной промышленности не было: регулирование государством сырьевого рынка вело к разорению соответствующих частных отраслей. В литературе 20-х годов возможности частной промышленности серьезно конкурировать с государственной оценивались скептически. Централизованно-плановая экономическая система не была заинтересована в расширении рыночных отношений, стремясь ограничить их рамками товарного рынка. Задача «овладения рынком» понималась как создание госсектора торговли, огосударствления кооперации и вытеснения частника из торговли и производства, что и делалось до середины 20-х годов. В свою очередь, нестабильная политика в отношении частного капитала вела к расслоению рыночного пространства, к обособлению частника, его попыткам создать замкнутый круг оборота на уровне кустарной промышленности вне сферы регулирования государства.

При таком отношении к частному сектору хозяйства (в том числе и к различным смешанным формам) взоры большевистского руководства были обращены на развитие государственного промышленного сектора. Однако последний на протяжении 1921–1923 годов явно не оправдывал возлагавшихся на него надежд. По разным данным, промышленность к октябрю 1923 года была восстановлена на 20–35 % довоенного уровня[370]. Эти цифры были явно завышены. Дело в том, что преуменьшение промышленной продукции 1913 года составляло не менее 10 %[371]. Не учитывается и то обстоятельство, что во многих отраслях (машиностроение, инструменты, уголь, нефть, оружие и пр.) максимум производства пришелся не на 1913 год, а на 1915–1916 годы. От большинства исследователей ускользнул и факт спекулятивного оживления промышленности, не связанного с развитием других отраслей народного хозяйства и происходящего за счет старых запасов сырья, топлива и материалов.

Накопления в государственной промышленности в 1922–1923 годах составили всего 250–300 млн руб., но эти средства позволили трестам произвести лишь небольшие амортизационные отчисления и осуществить некоторый ремонт оборудования. По 15 трестам было восстановлено основного капитала от 0,2 до 4,5 %, а нормы отчислений в амортизационный фонд были значительно ниже установленных ВСНХ 6–7 %[372]. Ясно, что в накоплениях этого года на долю основного капитала почти ничего не приходилось. Производительность труда на 1 октября 1923 года составила всего 60–62,5 % довоенной[373]. Причем абсолютный размер выработки на одного рабочего на крупных предприятиях союзного подчинения был ниже, а производительность труда росла более замедленным темпом, чем на предприятиях местной промышленности. И это при том, что на цугпромовские предприятия падало 90 % всех передаваемых промышленности в бюджетном порядке средств, а рабочие предприятий ЦУГПРОМа были более квалифицированы и менее связаны с деревней.

Одной из причин медленного роста производительности труда была дезорганизация рабочей силы в результате войны и революции. На рынке труда с начала 1919 года сложилась абсурдная ситуация, когда при резком сокращении промышленного производства и закрытии массы предприятий спрос на рабочую силу превышал предложение. Даже в 1921 году на 100 безработных приходилось 145 мест и 96 посылок на работу. Подобное положение объяснялось, с одной стороны, крайне низким уровнем заработной платы, не обеспечивающей даже прожиточного минимума, а с другой стороны, наличием ряда льгот для безработного, например, по оплате жилья, и разнообразных выплат и пособий. Подобное противоестественное состояние рынка труда ставило промышленность в чрезвычайно трудное положение — пустующих мест становилось все больше, а квалифицированной рабочей силы, которая могла бы занять эти места, катастрофически не хватало. При переходе к нэпу в сфере занятости в промышленности также наблюдались весьма противоречивые тенденции. С одной стороны, непрерывный рост занятости: в 1922 году общее число занятых возросло на 8 %, а в следующем году — на 15,5 %. В то же время сохранялись предпосылки роста безработицы в связи с закрытием убыточных предприятий и сокращением штатов[374].

Непрерывный рост занятости при одновременном росте безработицы характерен для всего периода нэпа. По данным ЦСУ, в 1923 году в промышленности было занято 2,3 млн чел., то есть всего 54 % довоенного числа фабрично-заводских рабочих, а остальные частью оставались в деревнях, куда уехали в поисках пропитания, частью возвращались в город, но не могли найти работу и пополняли ряды безработных[375]. Одновременно шел приток в города неквалифицированной рабочей силы из сельской местности и вовлечение в производство городской молодежи, достигшей трудоспособного возраста. Однако в большей степени спрос на рабочую силу удовлетворялся за счет детей крестьян, принесших с собой на заводы и фабрики деревенские особенности психического склада, в том числе и отношение к труду. По всей крупной промышленности рабочий в среднем оставался на одном предприятии около года, затем переходил на другое производство, нередко даже в другую отрасль. «Мигрировали» рабочие преимущественно в добывающих отраслях (в каменноугольной и железнорудной), где не требовалась высокая квалификация. Поэтому восстановление рабочих кадров, особенно квалифицированных, в тяжелой промышленности шло довольно медленно[376]. Хотя культурные веяния, возникавшие за фабричными воротами, вторгались на фабрики, многое в практике набора, технике обучения и цеховой культуре в целом не менялось, пока не были предприняты фундаментальные изменения.

Еще медленней восстанавливались кадры инженерно-технических работников, сильно поредевшие в период военного коммунизма. Если за границей в передовых странах технический персонал составлял 10–15 % от общего числа занятых в промышленности, то в СССР — не более 2 %, что снижало уровень организации производства[377]. Социальное и материальное положение этой группы с переходом нэпу несколько улучшилось. Если в 1918–1920 годах зарплаты рабочих и высших промышленных служащих (инженеров и техников) сравнялись, а в некоторых случаях заработок рабочих был выше, то к январю 1922 года инженеры стали получать почти в 1,5 раза больше рабочих[378]. Но они по-прежнему оставались для массы рабочих классово чуждым элементов, терпимым лишь по необходимости. Много руководящих должностей занимали работники не имевшие необходимой профессиональной подготовки, главным образом бывшие рабочие-партийцы. Летом 1922 года в одной из центральных губерний была распространена анкета о профессиональной пригодности директоров фабрик и членов правления трестов. Выборка дала следующие результаты: 63 % опрошенных руководителей имели начальное образование, а по роду прежней деятельности более половины из них были рабочими, крестьянами и конторскими служащими[379].

Низкий образовательный и культурный уровень директорского корпуса резко снижал качество управленческих решений и порождал многочисленные производственные конфликты. О сохраняющихся главкистских замашках «завов и помзавов» свидетельствуют отложившиеся в большом объеме в российских архивах жалобы рабочих на несправедливые увольнения, часто не согласованные с фабзавкомами и профсоюзами. Административный произвол нередко сочетался с нарушением трудового законодательства и выливался в форму откровенных угроз со стороны дирекции. Распространенным и обычным явлением того времени стали жалобы на «жандармское» поведение «красных директоров» по отношению к рабочим: «Этот директор, если услышит от рабочего хоть одно слово, то он обыкновенно грозит ему воротами. «А на твое место у меня найдется людей много», — и так же выражается по матерному при рабочих, вообще при ком хотите, не стесняясь. При увольнении рабочих таким образом из завода делает расписку, что этот рабочий, которого он увольняет, против него ничего не имеет и насильно заставляет расписываться»[380].