Совдетство 2. Пионерская ночь - Юрий Михайлович Поляков

очень дорогой крем, от него на лице появляются долгожданные желтые пятнышки. Врет, конечно! Наука еще подростковые прыщи с кожи убирать не умеет…

– Отпадный сегодня костер, правда? – закудахтала она, пристраиваясь рядом.

– Угу, – кивнул я, отстраняясь и не упуская из вида Ирму.

– Глаза видел? – понизив голос, спросила Краснова, для надежности схватив меня за пальцы.

– Какие еще глаза?

– Волчьи!

– Видел. Но в Подмосковье волков нет.

– Есть. В газетах писали.

Несмеяна глянула в мою сторону, равнодушно пожала плечами и взяла за руку оторопевшего от неожиданности Засухина. Тираннозавр глянул на счастливца и злопамятно ухмыльнулся.

– Строимся, строимся! Мальчики, девочки, не спим! – показательно суетился Голуб: он хотел в следующем году стать старшим вожатым, взамен Виталдона, который оказался слишком бестолковым для такой важной должности: разговор про это мы тоже слышали сквозь стенку.

– Не на то силы тратит! Ни одной юбки мимо не пропустит! – возмущалась Эмма Львовна.

– Так уж и ни одной? – засмеялся Голуб. – Твою-то пропустил!

– Потому что я не такая!

– Ждешь трамвая или принца?

Наконец первый отряд с песней «Орленок» двинулся с поляны, словно уползая в темную нору лесной дороги. Замыкающим шел Федя-амбал, двухметровый здоровяк с бычьей шеей. Он, уходя, оглядывался назад, жадно следя за приготовлениями и переживая, что здесь начнут до того, как он уложит свой отряд и вернется к застолью. Зря волнуется: жратвы столько наготовили, что до третьей смены не умять.

– Картошку ел? – спросила Нинка, не отпуская мою руку.

– Ел.

– А я две сгваздала. Мне Верка Чернова свою отдала – у нее катар желудка.

– Катар – это в легких, когда кашляешь.

– А вот и нет. Я тоже раньше так думала. Оказывается, бывает и в желудке. А чего ты не пригласил меня на танец?

– Тебя? – удивился я.

– Меня. Я даже вальс умею!

– А я не умею…

– Могу научить!

– Через год.

– Ладно… – покорно кивнула Нинка. – В почту сегодня играть будешь?

– Не знаю…

– Лучше уж поиграй, а то уснешь, и сам знаешь, что тогда будет! Могу тебе написать! Ответишь?

– Не знаю. Мне еще про Ыню полночи рассказывать, – вздохнул я.

– Трудно ответить? – надулась Краснова.

– Отвечу…

– Врешь и не краснеешь! Придумал новый подвиг?

– Нет еще…

– Как ты все это из головы берешь? Про твой «гроб на колесиках» до сих пор в младших отрядах рассказывают! – грубо польстила она.

– Да ладно… – зарделся я.

– Точно! У меня сестра в седьмом отряде! Забыл?

– Забыл.

– А как вы, бедненькие, теперь без Козловского? – перескочила она на другую, неприятную тему.

– Не очень… – я поискал глазами моего друга Лемешева.

Он стоял, разумеется, с Ленкой Боковой, худенькой, как бумажная балерина.

– Ненавижу вашего Козла! Так ему и надо! Альму предал!

– Он же не нарочно, так получилось…

– А если человек под пытками выдал партизанский отряд – и все погибли, его можно простить? Он ведь тоже не нарочно, он от боли! – отчеканила Нинка, блеснув стальными глазами. – Можно, скажи?

– Нельзя… – растерялся я.

Тем временем с поляны под песню «Гайдар шагает впереди…» потянулся второй отряд. Юра-артист, замыкая шествие, заливался громче всех и тоже озирался на многообещающую суету у костра. Физрук и завхоз воткнули по сторонам пышущего пепелища четыре рогатки, вставив в развилки жерди, А Попов стал укладывать на них унизанные мясом и луком шампуры. Потянуло жареным.

Дождавшись, своего часа, наш Голуб громко и раскатисто скомандовал:

– Третий отряд, слушай мою команду: с песней в спальный корпус шаго-о-ом марш!

И мы двинулись, стараясь идти в ногу, держа равнение на начальницу. Все это он устраивал для Анаконды. Чистая показуха. Если бы не она, мы тихо побрели бы к лагерю, по надобности отбегая в темноту и возвращаясь в строй. Но перед «матерью-кормилицей» все хотят выслужиться и проявить себе с лучшей стороны. Ее боятся и уважают.

Когда я впервые приехал в «Дружбу», Анна Кондратьевна была еще старшей вожатой, звалась Аней, бегала в короткой плиссированной юбке или бриджах, на груди у нее трепетал алый галстук, а из-под пилотки торчал хвостик, стянутый черной аптечной резинкой. Начальником лагеря в ту пору был Никита Поликарпович Подгорный – огромный краснолицый дядька, ходивший в костюме из светло-серой мятой материи, которую бабушка Аня называет странным словом «чесуча». Директор и в самом деле время от времени почесывался, словно ему под рубаху заползли муравьи.

Никиту Поликарповича никто не боялся – он даже бранился, продолжая отечески улыбаться, а на пионерский маскарад однажды нарядился маленьким лебедем – и вся «Дружба» повалилась от хохота, созерцая его танцующие волосатые ноги под короткой балетной юбочкой, она называется «пачка». Именно Подгорный начал строительство клуба и добился, чтобы к нашему маленькому лагерю прирезали Поле. Для этого он неделю пил с председателем колхоза, и тот перед тем, как его увезли в больницу, сдался – подписал нужные бумаги. Впрочем, эти детали я узнал уже от Лиды, когда за ужином она рассказывала подробности Тимофеевичу.

– Неделю? – удивился отец.

– Неделю!

– Силен мужик!

От Лиды я также узнал о скоропостижной смерти директора. История такая: он под свою ответственность купил для пионеров бочку черной икры, ее отдавали очень дешево, так как заканчивался срок хранения. Я прекрасно помню эту икру – черный плевочек на куске белого хлеба. Она была очень соленой, воняла рыбьим жиром, но с маслом есть можно. Именно из-за этой злополучной бочки его, как выразилась Лида, «затаскали по инстанциям», объявили выговор за самоуправство и нарушение финансовой дисциплины, вызывали даже на бюро райкома партии, откуда Никиту Поликарповича увезли по скорой, но спасти не смогли – разрыв сердца. После него старшая пионервожатая Аня превратилась в Анну Кондратьевну по прозвищу Анаконда. И вот теперь она стоит у березы, словно принимает парад, провожая нас своим особенным, улыбчиво-строгим взглядом:

– На будущий год приедете, ребятки?

– Да-а…

– Кто остается на третью смену? Поднимите руки!

Над строем взметнулись три пятерни. Лида в письме сообщила мне, что тете Вале из-за запарки на работе пока не дают в августе отпуск, и вполне возможно мне придется вместо поездки к морю провести в лагере еще и третью смену. Если бы не умер Жоржик, я бы и на вторую не остался, в июле мы всегда ездили на Волгу, в Селищи, в его родные места…

– Выше, выше руки, кто еще остается? – подхватил, выслуживаясь, Голуб.

Но я не стал поднимать руку, мне показалось, если я это сделаю, тетю Валю уж точно не отпустят с работы. А что здесь делать еще целую смену? Ирма едет к тете на Рижское взморье. Мой друг Лемешев отправляется с предками в Крым, за сердоликами. Козловского забрали родители якобы по болезни, а на самом деле подальше от позора, потом повезут в деревню отпаивать парным молоком – нервы расшатанные лечить. А все из-за этой дурацкой истории! Бедную Альму, нашу любимицу, усыпили. Навсегда. А какая была собака! Умная, ласковая, послушная, хоть и дворняжка, что-то среднее между овчаркой и колли. Глаза совершенно человеческие! Мы ее