Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

— О, Ирэн!.. Вы не поделитесь со зрителями своими впечатлениями?

— Охотно поделюсь. Можно я встану к стенке? У меня каблуки. Наши художники, Муратов и Пафов, гораздо круче Никаса Софронова, ведь его искусство умерло, а их живо. Никас Софронов рисует все подряд и во всех манерах, а у Пафова и Муратова манеры легко узнаваемые, хотя я знаю художника, который считает, что у Пафова нет вообще никаких манер, он продажный, он хорошо продается… — я глупо хихикнула в телекамеру и отвернулась.

Наконец показались знакомые. Пьюбис в младенческом чепчике. Майоров с Поярковым в ковбойских шляпах, оба обвешаны фотокамерами, оба без жен — у них фотоохота. Андрей не будет нас развлекать. Словно премьер–министр, Андрей Майоров отделяет дружеские встречи от всех остальных. На тусовках мне приходится со стороны наблюдать его нервную сдержанность, он хмурится, усмехается, знакомится с галерейщиками, с красивыми девушками, это наверняка не интрижки, но своим к нему доступа нет. Даже когда он один в людском гаме. Майоров умеет быть чужим.

А вот и Чмутов — в шапочке из газеты. Выпимши. Зато глаза… глаза хорошие, теплые, глаза блестят, как маслины. Сейчас он свой, самый свой. Как бы ни вел он себя на конюшне, он был с нами, ему можно не объяснять…

— Иринушка, молодец, что пришла.

У меня вмиг отказывают тормоза.

— Я прилетела. Я так хорошо дома выпила! Кагор. Вроде даже немного. А стало так классно…

— Молодец, Иринка!

— А, да!.. Я даже хотела тебе сказать, как ты мне нравишься…

— Я догадываюсь, догадываюсь!

— Нет, ты же не знаешь, как… Что я имею в виду… Не знаешь, когда…

Говорю и дивлюсь… Он рыхлый, раскисший — как котлета в столовой… Но он же мне нравился! Почему бы не рассказать?!.. Мне же нужен… нужен кто–то, кто понимает, не как Фаина… Сказала: «Прочитаю и позвоню», а позвонила — через десять дней!

— Ну что, Иришка, небось хочешь знать мое мнение?

— Нет, — сказала я, — уже не хочу.

— Зря не хочешь. У меня девичья фамилия — Белинская. А по маме я Курицына. Курицына — Белинская, ты не знала? Ирусенька! Ты слишком бесхитростна. Ты почитай Довлатова, Берберову. А еще лучше Попова, Виктора Попова обязательно почитай! Я серьезно. Надо писать с озорством… Ну, например: «Она присела на диван, будто на край полумесяца».

Как сесть на диван, как на край полумесяца? Вот так — как Фаина сейчас берет интервью: Пафов с Муратовым поставили деревянную стремянку, взобрались под люстру, а Фаинка с микрофоном пристроилась на нижней перекладине. Чмутов смотрит внимательно, радостно и ревниво, но спохватывается:

— Меня Лариса, наверное, ищет.

Лариса только вчера от родителей, у нее медовая кожа и глаза с золотистыми крапинками. Она без шляпки, зато в прелестном костюме: что–то светло–зелененькое и летящее. Красавица. Чмутов, оставив ее, устремляется за Фаиной, потом я вижу его рядом с Пьюбисом, потом с моделями, а потом…

Машу уводят фотографироваться — Майоров с Поярковым. Я захожу в зал с буфетом, Чмутов выходит оттуда, злой и пьяный. Сразу вижу на полу лужицу, в ней хлеб и колбаску. Вокруг очень тихо. Фаинка стоит, прислонившись к стенке, с землистым лицом, Лариса рядом с Фаиной, и сразу ясно, что натюрморт на полу имеет отношение к ним обеим.

— Фаина, ты что? Что случилось?

Лариса скромно отворачивается.

— Чмутов, гад! Это все из–за премии.

Я мгновенно трезвею. Замечаю, что у Фаины мокрая блузка. С пятном кетчупа. С куском огурца. Строю предположения:

— Он ревнует тебя к художникам. Он хотел, чтоб ты его сняла, спросила мнение. Он так вертелся…

— Да он денег хочет, Иришечка, просто денег! Я его уже со всех сторон сняла! Пять передач! Его уговаривать надо, чтоб в кадр не лез. У меня ведь тоже начальство. Ты не представляешь, какой он жлоб. Я подумывала обмыть премию, но он пристал, как налоговая: «Ты хотя бы бутылку водки мне должна!»

Разговаривать трудно, нас обеих колотит, вокруг вьются чмутовские флюиды. Я слышала, что когда–то он вытряхнул пепельницу Эмме Базаровой в декольте, мне не верилось: он разве что на колени не вставал, произнося ее имя! Эмма Сергеевна его богиня, наставница… Я прижимаюсь боком к Фаине: приближается Чмутов. Пошатываясь. Глаза бешеные:

— Что, Фаина, дорого стоит рюмка водки?

Смотреть в такие глаза невозможно. Мрак. Опускаю взгляд и молчу. Фаине приходится отбиваться.

— Ты просто пользуешься, Игорь, что меня некому защитить. Хотя бы свою жену не позорь. Ей же стыдно.

Лариса спокойна. Нехорошо, что Фаина ее вовлекает. И что я против Чмутовых, нехорошо, мы с ними злословили про Фаину, Чмутовы были за меня, но сейчас я стою с ней, как щит. Игорь свирепо пророчит:

— Ты теперь не забудешь ту рюмку водки!

И уходит. Фаинка тоже уходит — отмываться. Лариса пытается защитить Игоря:

— После того, как он написал ей стихи…

Он и мне написал. Чмутов задумал выставку, где в рамочках, как портреты, будут демонстрироваться его стихи, а вместо подписи — фотографии. Он написал штук двадцать поэтических портретов. Фаина возвращается, Лариса куда–то перемещается, я утешаю подругу:

— Он же пьян, ты заметила?

— Это ничего не меняет! «Купи бутылку, купи бутылку!» Я купила рюмку водки и бутерброд, поднесла ему на тарелке: «Игорь, вот гонорар, но больше ты мне не друг». Он взбесился.

Бутерброд так и валяется, расчлененный. Лужица водки. Убирать некому.

— Да ему просто обидно, что ты его прогнала, ты же его в тупик загнала! Это истерика. Знаешь, как он сегодня…

Я покупаю кофе и «Бэйлиз», мы садимся на подоконник, и я рассказываю про Маратку. И как Чмутов стонал, что ему надо к Ларисе.

— Помнишь, рассказ у Чехова? Кажется, «Два горя». У одного умер сын, у другого жена сбежала …

— Не говори, Иришка… Знаешь, как они пришли на похороны к Тане Седых? Лариса, лучшая ее подруга, — в лучшем макияже, и такое оба несли… Такой бред! Про карму и переселение душ. Еще что–то про фэн–шуй, дай бог не выругаться… Я понять не могла, неужто им Таню не жалко? Она знала, что у нее четвертая стадия, буквально за два дня еще шутила, программу готовила…

Я подхватываю:

— …Он говорит, твоя ужасная бабушка. Неужели, говорит, хочешь дожить до таких лет? Чтоб все ждали, когда ты умрешь, чтобы на тебя все кричали? Скажи, Фаиночка! Разве я кричу? Я ж только потому, что она плохо слышит… Возьмем еще кофе? И еще по пятьдесят?.. И все время он хвалится, как Лариса квартиру оформила.

— Да я была у них! Чистенько, буржуазно. Даже по–мещански. Флакончики в ванной блестят. Половина баночек из–под крема пустые, я проверила. Ты бы знала, как он просился ко мне! Не могу, я брезгуша, он даже адрес мой не знает! Как она с ним живет… Она же была красивая, как мадонна. Я когда увидела ее с Чмутовым и с животом, мне просто дурно стало. О чем она думала, она же старше его на семь лет…

— А на три с половиной не хочешь?!

— Она нас старше!

— На два года моложе!

Я поднимаю со дна всю муть. Перебалтываю. Становится легче. Теперь я сама виновата, я сплетничала — обо всех и со всеми. Выдавала секреты. К ночи я их простила. Вспомнила главное.

— Леня! Кого–нибудь попроси… Там мальчик в девятой больнице.

— Напиши данные.

Маша пишет на желтом квадратике, затыкает за телефонное зеркало: «Халлиулин Марат, 9-ая горбольница».

111

Звонок в дверь. Фаинка. Не вовремя, словно муж из командировки. У меня Чмутов, мы читаем… Она напряжена, она впервые не замечает зеркало, я что–то бормочу в оправдание, но не могу сказать правду: он мне еще близок. Еще свой.

— Вам надо помириться. Ну, давай, ну, Фаиночка… — я обнимаю ее, подталкиваю к библиотеке, целую в плечико.

Появляется Чмутов:

— Ай–я–яй, лесбийские нежности! Мне давно, Иришка, кажется, что ты — лесбиянка.

— Не болтай, извиняйся перед Фаиной!

Фаина бледнеет:

— Я сейчас уйду.

— Ты что, Фаиночка, я ж попугать тебя хотел! Раз уж ты творчеством занимаешься, должна быть готова. Тут половая принадлежность ни при чем. Ведьму–то на костре сжигать положено. Творчество — это колдовство. А я что? Я на колени готов встать перед тобой. Вот, пожалуйста. Посмотри–ка, что Иринушка написала! Ты так сможешь? То–то! Я затем на тебя и набросился, — чтоб стимулировать. Передача энергии.

Фаинке неприятно, но делать нечего, она садится за мой компьютер. Вновь звонят в дверь. Это Толик:

— Ирин, мы поедем, нет?.. Тебе сдавать автодром, не мне… У тебя, Ирин, в последнее время глаз блестит, будто любовника завела. Про что ты пишешь–то, про любовь?

Фаинка выходит:

— Ну ты даешь, Горинская! С демонстрацией… Это круто.

— Ага, понравилось? Это Левушкина байка… Ребята, что в коридоре стоять? Давайте обедать!