Глубокая выемка - Всеволод Шахов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потерянный рефлекс? Ну, может ещё разок попробовать? Ну, давай, покажи… Забытые мышечные усилия привели к какому-то оскалу. Ещё и две глубокие морщины, спустившиеся от крыльев носа к кончикам губ… Лошадиная вытянутая морда. Только ржать и можешь… вот и нет у тебя больше улыбки… потеряна… навсегда. Вот младенец улыбается непроизвольно, вот блаженный лыбится рефлекторно, вот обольститель натягивает лыбу для своих корыстных утех. Но, отчего же, когда-то улыбался я? Можно предположить – от жизни. Были цели – было и удовольствие от их достижения. Может от этого? А может банальная защитная реакция на внешние факторы – ну, вроде доброжелательный, скорее всего, не опасен… правда, не осознаёшь подобное. Да, объяснения найдутся. Да, в старости можно без опаски смеяться над всем, чем захочешь. Да, даже без повода. Как там, смех без причины… что с него взять… выживает из ума. Но, можно ли в старости улыбаться? Где же моя лучезарная улыбка?
Ковалёв вздохнул, завернул в газету ворох свежесостриженных волос и направился к выходу, на ходу раздумывая, где лучше мыть голову – на речке или под умывальником.
…Она стояла перед ним в свитере из грубой шерсти серого цвета. Один рукав отрезан почти по самое плечо. Ковалёв медленно проводил руками по колючей шерсти, слегка притягивая к себе. "Ах! Эти чёрные глаза…" Она подалась к нему. Он наклонился к ее волосам, почувствовал, как кровь охватывает его тело, заполняя не только низ, но и выше. Он прижался к ее щеке, ощутил сухую кожу и закрыл глаза.
А первый раз было очень давно, наверное, после окончания школы. Ту девушку, с чудным для русского слуха именем – Гульфия, Ковалёв не мог называть Гулей. Ассоциация с глупыми голубями не выходила из головы, и он обходился пространным – Фея. Тогда, на жёсткой прелой соломе их гибкие тела и ощутили первый раз чувство единения. Правда, было это неуклюже, слишком быстро и неуправляемо. И, вероятно, как тогда казалось Ковалёву, быстрота не очень понравилась Фее и она отпихнула его. Хотя она и не убежала, но провожал он её молча, боясь гнева. На этом всё и кончилось – Ковалёв быстро охладел к Фее.
Никитишна старалась нежнее потереться щекой о его кончик носа. Ковалёв даже расплылся в улыбке, открыл глаза и стал стягивать с неё свитер.
– Здесь же холодно, он не мешает. – Но Никитишна не особо сопротивлялась и Ковалёв положил руки ей на плечи и сразу почему-то захотелось потрогать тоненькую кожицу на культе. Подушечками пальцев чуть коснулся. Никитишна вздрогнула. Ковалёв встретил мягкий взгляд.
– Саша, давно у меня не было. Кажется, забытое чувство. Это не то, что с мужем раньше было, как по расписанию. Да и было, лет пять назад. А ты, смотрю, не очень спешишь?
– Отспешились в молодости, – Ковалёв подталкивал Никитишну к потрёпанной лежанке и удивлялся, что ещё может делать плавные движения. Опять всплыла в памяти Фея, – тоненькая белая шея и длинные каштановые волосы, – в них тот молоденький Ковалёв старался зарыться. Фея в свою очередь запускала пальцы в его густую шевелюру. Ковалёв шёл глубже, ощущая желанные толчки, а где-то вдалеке подсознание шептало: "Ах! Эти черные глаза меня погубят… Ангелина… Ангелина…"
8
Будасси наконец узнал, куда пропала делегация. Диспетчер сообщил по телефонной связи, что Ягода пожелал прокатиться на, как он выразился, "несуразице", и пришлось останавливать движение составов по всему кольцу. И только теперь Будасси увидел – дрезина приближалась. Остроносый Ягода и с острой бородкой Калинин сидели впереди и, довольные таким аттракционом, вертели головами по сторонам. Афанасьев и Усов, сзади, усердно работали рычагом-качалкой, то подтягивая её к себе, то отпуская, удерживали ритм. Подмышки их гимнастёрок украшали большие мокрые пятна.
Как только дрезина подкатила к смывной площадке, Афанасьев скомандовал: "Стоп" и первым соскочил с дрезины.
– Ну вот, вижу ваш знаменитый смыв… вернее наш… я ведь тоже участие принимал, – Ягода окинул взглядом деревянные помосты, лесенки, площадки. Увидев Будасси, приветливо кивнул ему: "Как? Работает изобретение?"
– Работает, Генрих Григорьевич! Лучше вам вот туда встать. Оттуда хорошо будет видно. Да там и площадка просторнее, – Будасси указал на деревянный мост, перекинутый через трубопровод, по которому подавалась вода на гидромониторы.
– Моя свита ещё долго будет пешком идти, так что можем начинать и без них. Хорошо я придумал? Пусть прогуляются, животы отъели, ходить уже разучились, – Ягода, с усмешкой, показал пальцем на гуськом перемещавшихся людей вдали, около Северной станции.
– Да, похоже, долго будут идти, – Будасси согласился, взял телефонную трубку и скомандовал диспетчеру: "Подавай с пятого забоя".
Вдалеке паровоз выпустил клубы чёрного дыма. Гружёный состав выбрался из забоя и пошёл по кольцу. Чтобы заполнить паузу, Будасси говорил, как бы обращаясь, то к Ягоде, то к Калинину.
– Весело у нас тут, карусель завертелась! – Будасси, по-хозяйски, вскидывал руку, указывая объекты. – Сейчас, любо-дорого посмотреть! Шестнадцать экскаваторов, сорок восемь паровозов, платформ больше тысячи. Теперь можно сказать – перестала “Глубокая” быть узким местом. Правда, донимают еще плывуны. Если экскаватор попадёт, так завязнет на метр, а то и два и тогда весь план вверх тормашками… – Будасси заметил суровое лицо Афанасьева, но это его только раззадорило, – А что тут делалось в апреле? Невообразимо! Топь… до пупа земли… на свалке, что ни день – оползни! Ну, вы же там были, чего я вам рассказываю.
Наконец, к смывной площадке подвели две гружёные платформы. Отбросили борта. Будасси выискал взглядом бригадира смывной команды и широким жестом дал отмашку: "Начинай!".
В грунт ударили гидромониторы. Управляемые струи били, и по вертикали, и по горизонтали, сбивая грунт с платформ. Струи из нижних мониторов направляли жидкую смесь в деревянный жёлоб.
– От первоначального варианта пришлось отказаться. Помните, Генрих Григорьевич, на эскизах четырёхметровый в высоту помост? Там предполагалось, что сбитый с платформ грунт, смешанный с водой будет легко сходить к желобам,
