Мать и мачеха - Григорий Свирский

"А я всю войну торгую да подворовываю", -- отвечает "ЛИ-2".

Местные жители, за редким исключением, вещи не брали. Чужое! Мы были куда менее щепетильны.

Оправданий было достаточно: немцы у нас полстраны сожгли, разорили.

Наше воровство было узаконено и называлось "разжиться трофеями": Сталин особым приказом разрешил отправлять из поверженных немецких городов посылки. Порой сознательно, но чаще не отдавая себе отчета, солдаты опускались до уровня своих заклятых врагов, рыскавших по русским деревням в поисках "млека", "яик", одежды...

Мы посылок не отправляли. Впрочем, может быть, потому, что не входили в поверженные города первыми... Тем не менее мне становилось не по себе, когда узнавал о "шалостях" пехоты-великомученицы. В местном театрике кресла были обиты вельветом и бархатом. Пехота оборвала на портянки. Исчез и занавес. Мое -- мое, а твое -- мое...

Не одобрял я и лейтенанта, не долетевшего на парад Победы.

Но отказаться от дармовой вкуснятины?! Остаться в единственном числе на больничном осточертевшем дерьме? "Что я, Рахметов, из принципа спать на гвоздях?" -- помнится, сказал я самому себе.

Каждый день ходили мы в кафе. Все, кроме бедного Черняка, которому такие прогулки были еще не по силам, и мы приносили ему лук, яички, хлеб сказочной белизны. Лейтенант был человеком широким, на "штуки" не скупился, и пир продолжался.

Как-то привезли в госпиталь молоденьких солдат. Все до одного без глаз. Старшина показывал им, как вкладывать в гранату запал. Запал не входил, это был запал от противотанковой мины, случайно попавший вместе с обычными, чуть подлиннее, и старшина ударил по нему ладонью. И вот привезли слепых...

Вылечить безглазых нельзя, им это объяснили; ребята не верили, требовали, чтоб их отправили в Москву, где "все могут..."

А как отправлять слепых? Поезд стоит одну минуту. Нужны люди, которые хотя бы подсадили их, показали, где поручни вагона. Кто будет это делать? Попросили нас. Довезти до станции, помочь несчастным ребятам.

Госпиталь к этому времени нам всем изрядно надоел, и сама по себе возникла идея удрать, воспользовавшись случаем, вместе со слепыми. К дому ближе... Я шепнул об этом затосковавшему Зубу, и он мою мысль одобрил немедля. Затолкали расставленных вдоль всего перрона слепых в вагоны и, едва поезд тронулся, прыгнули вслед за ними.

Прибыли в Москву. Идем по перрону в своих полосатых госпитальных пижамах, без документов. Очень похожи на узников Освенцима, о которых тогда писали. "Документы!" -- спросил патруль у выхода. Зуб махнул рукой в сторону поезда: мол, там. У сопровождающих... Простились мы с ним -- навсегда. Ковыляю к дому.

Родные получили мои письма. Месяца два назад. Мол, жив-здоров, война вот-вот кончится. Ждите!

Дождались... Отец и брат только что вернулись с фронта ранеными. Мать кинулась ко мне. Об этом лучше не говорить. Что тут скажешь!

Но ведь, при всей радости возвращения, нужно есть-пить. Дома-то хоть шаром покати. Карточка, продаттестат, где они? В Польше остались.

Ковыляю к военному коменданту. Услышал он, что документов у меня нет, разразился незлым тихим словом. "Задержим вторично, -- рявкнул на прощанье, -- трибунал!"

Дали мне аттестат на четыре дня. Получил сухарь и бо-ольшую ржавую селедку -- на всю обратную дорогу...

Еду в свою Польшу, и гудит в голове, под перестук колес: "Без бу-маж-ки ты бу-каш-ка... Без бу-маж-ки ты..."

Вернулся в столицу с бумажкой. Не сразу, конечно. Это был последний дар нашей спасительницы Евгении Афанасьевны и Черняка, свадьбы которых все-таки дождался.

И тут произошла удивительная встреча. Удивительная даже для этой сумасшедшей войны, где все дни были удивительными.

В московском госпитале кидается мне навстречу стройный молодцеватый человек в пижаме. Рукава только вот болтаются. Рук, что ли, нет? Кричит в восторге:

-- Земляк! Здорово! Как хорошо, что встретились! Раз ты со мной, не пропадем!...

Я таращусь на него. Лицо незнакомое, худющее. Бледен, как все в госпитале. Никак вспомнить не могу, где `встречались. Нет, не видал никогда.

Долго и нудно отпираюсь: мол, какие мы друзья.. В первый раз вижу.

-- Не помнишь? -- изумленно воскликнул он. -- Ты привозил своего Оськина! А мне давал прикурить!

Меня как током ударило. Вспомнил, как не вспомнить!

Последняя военная зима. Отвожу в госпиталь Оськина, нашего замкомандира. Отыскала его пуля.

Ближайший госпиталь -- танковый. Страшнее зрелища нет. Тот же навал раненых вокруг, на земле, да только обгорелых до кости...

Не берут Оськина. Я еще не знал, что и меня ждет такая же судьба. Самого-то себя я откричать не смог. Не до того мне было. Оськина откричал.

Укладываю его на кровать, рядом лежит какой-то парень. Лицо черное, сгоревшее, в струпьях. Кистей рук нет, бинты у локтей. Он что-то мычит, понять невозможно. Пробежал санитар, крикнул на бегу: -- Попои его! Из утки попои!

А как попоить, когда губы у парня спеклись. Сплошная рана. Решился, чуть развел губы, всунул утку с водой. У Оськина с собой коробка сигар. Я взял сигару, всунул раненому в рот, мол, покури. И уехал к себе в полк, забыв и Оськина и, тем более, его неведомого мне соседа.

И вот стою перед ним в коридоре госпиталя и глазам своим не верю. Лицо у парня чистое, даже нежное, только на ушах небольшие черные пятнышки.

-- Ну, здорово, танкист!

А он меня больше не отпускает от себя. Упросил врача, чтоб нас положили в одну палату, рад, словно брата встретил. Знакомимся.

Так в мою жизнь вошел Гоша Киселев, Герой Советского Союза, бывший дипломат. И всю жизнь бы дружили, если б не развела нас наша доблестная Госбезопасность.

Кончил Гоша Институт международных отношений, отправили его на стажировку в Японию. Прикатил в Москву в отпуск, а тут война. Предписано Гоше вернуться в Японию, а он-- в военкомат...

Вышли мы из госпиталя в один день. Рука об руку вышли, как говорится.

Начались невеселые будни. Я без ноги, на пудовом протезе. Не очень побегаешь. Гоша без кистей рук. И ложки ко рту не поднесешь. Помогали друг другу. Как сбегать куда -- он. Наладить, починить, сколотить что-либо -- это уж я, на подхвате. Вспоминаю, это было настоящее фронтовое братство. Или, если хотите, инвалидная коммуна. Сдружились, казалось, на всю жизнь.

Через три года отправили его за границу, секретарем посольства, что-то в этом роде. Написал он мне большое письмо. Я тут же ответил... После второго письма вызывает меня начальник отдела кадров: "У тебя родственники за границей есть?.. Нет? А вот Госбезопасность запрос делает..." И началось хождение по инстанциям. "Почему, такой-сякой, скрыл в анкетах, что есть родственники за границей?!"

Объяснял, конечно, все, как есть, да только что пользы: писать мы друг другу перестали...

Командиром нашего 316-го авиационного полка был Игорь Иванович Воронин, прекрасной души человек, прямой, умный, не терпящий никакого хитрованства. Он сам летал на боевые задания, летал постоянно, а не от случая к случаю, что не так часто бывает с командирами полков. Ему было лет 35, мы звали его "стариком".

Я был командиром звена штурмовиков. Немцы называли наши самолеты "Черная смерть". Это были самые страшные для них машины, как позднее писали в своих воспоминаниях немецкие генералы: "Рус-фанер" -- "У-2" и штурмовики "ИЛ-2". Мы били в упор, порой с бреющего. По колоннам солдат, эшелонам, огневым точкам. Стоило промчаться с ревом нашей группе, вооруженной эр-эсами (реактивными снарядами), как взлетали к небу орудийные стволы, полыхал огонь...

В наших боевых характеристиках так, по обыкновению, и писали: "Подавил столько-то, взорвал то-то..."

Ордена мне идут. В 44-м вручили третий. А в воинском звании не повышают. Восемь раз отправлял Игорь Иванович документы. Не только на меня. На всех летчиков, участников операций. Всем прибавят по звездочке. А мне -отказ.

Почему? Однажды штабник, в часы неофициальные, сказал мне весело:

-- Опять от ворот поворот? Так фамилия им твоя не нравится... Данциг! -- И я вдруг увидел испуг на его лице. Он выдал, понял я позднее, "высочайший" секрет. И тут же перевел все в шутку: -- Взрывоопасная фамилия. Данциг! Польский коридор!.. Из-за этого немцы войну начали... -- Мы оба расхохотались.

Мог ли я подумать в те годы, что в штабы поступило расистское указание -- по закрытой линии, естественно -- лиц еврейского происхождения к самым почетным наградам и званиям не представлять. Как всегда на Руси, одни подлые распоряжения игнорировали. Игорь Иванович, к примеру. Другие и безо всяких предписаний бесчинствовали, уловив "дух времени..."

У нас в полку этой расовой вони не было совершенно. Если бы мне тогда кто-либо сказал, что Сталин такой же бандюга-антисемит, как Гитлер, только еще опаснее, я бы, скорее всего, посчитал его сумасшедшим или провокатором.

Летчики звали меня Виктором. Только Игорь -- Беней. Командир листал наши личные дела, а по документам я Беньямин Шуламович (Шоломович) Данциг.