Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В седьмом классе я привязался к миленькому Лёне Летнику. Забывшись, на бегу поцеловал его в щеку.
Мы гуляли по улицам, ходили в музеи, в театр. Были, вероятно, на последней Мадам Бовари в Камерном. Нежную дружбу я хранил в тайне. Мама вычисляла по телефонным разговорам.
У него – на страшной Троицкой, где айсоры – я никогда не был. Он как-то ко мне зашел. Мама сразу:
– А он не еврей?
Достойный сын назавтра спросил у соседа Летников по двору.
– Что ты! Леша истинно русский человек.
Через год Леня со мной простодушно, как с другом, посоветовался:
– Отец у меня еврей, мать русская – что писать в паспорте?
Во мне достало Большой Екатерининской:
– Делай так, как подсказывает твоя совесть. – И это в сорок девятом году!
Попытки дружбы кончались ничем, ибо я душой не дозрел до сознательной дружбы, а простой детской дружбы у меня не было.
Семилетка – гнетущее бессобытийное время.
Собственно говоря, событий за четыре года, можно считать, три.
Первое – если за событие принять само явление семилетки и связанный с ним опыт.
Второе – классе в четвертом-пятом.
После уроков на неосвещенной Второй Мещанской короткая сильная рука втащила меня в подворотню:
– Ты кто?
Я онемел от ужаса.
– Ты русский? – зимой человек без пальто, коренастый, курчавый, светловолосый. – Ты русский? Да? Береги нацию! У меня в паспорте тоже русский, а я цыган. Мой дед в семьдесят лет детей имел, а я в пятьдесят без силы. До войны я был врач-евгеник. Точно знал, сколько рентген надо, чтобы не было беременности месяц, год…
Из энциклопедии я знал, что такое евгеника. Слыхал, что ее прикрыли. Вспомнил, как в переулке зимой человек без пальто попросил у мамы двадцать копеек, а она дала ему рубль: несчастный. Ужас во мне не прошел, но забрезжило понимание ситуации. Домой я пришел потрясенный. Рассказать было некому.
Третье событие – лето сорок седьмого года. Оно произошло в Удельной, и о нем, как обо всем удельнинском, разговор особый.
1980–84
удельная
Когда яркая листва на Второй Мещанской тускнела от пыли, начиналась Удельная.
Между Москвой и Удельной располагался мир электрички.
ЗАПРЕЩАЕТСЯ ОТ РЫВАТЬ ДВЕРИ НА ХОДУ ПОЕЗДА
ЗАПРЕЩАЕТСЯ ОТ РЫГАТЬ ДВЕРИ НА ХОДУ ПОЕЗДА
Шик и восторг упереться носком ботинка в стойку открытой двери и, замирая, грудью вбирать пространство и скорость.
Это с Шуркой. Без Шурки я, конечно, ездил внутри вагона. Наблюдал последнего нищего скрипача. Он клонился вперед и вперед по движению руки и страстным голосом детонировал:
– Когда я на почте служил ямщиком…
Нищие без скрипок внушали верлибром:
– Дорогие отцы, братья и сестры,
Ваша жизнь в цветах, моя жизнь в слезах,
Две-три копейки для вас ничего не составят,
До́ма не построите, сердце успокоите —
Подайте слЯпому инвалиду с двадцать шестого года!
Просили обворованные, погорельцы, возвращающиеся из больницы, из заключения.
На Сортировочной или Фрезере я два-три раза видал товарные составы, нагруженные людьми.
В только что поданной электричке человек лет пятидесяти повесил против меня тяжелую сумку и вышел в тамбур. В окно я заметил, вгляделся и понял, что он спустился по лесенке на пути и перешел в соседний поезд. Я убрался в другой вагон.
Мужички в дороге занимались казуистикой:
– Это ты зря.
– Конешно, зря! Что я, незрячий, што ли?
Интеллигент восхищался:
– Взгляните, Вика! Подсолнечник на путях. И что замечательно – никто его не сорвал!
И два молодых вдохновенных прямо по мою душу:
– В Византии было направление – как наш футуризм – палишанэ́. Не палеша́не, а палишанэ́…
В Подмосковье, по Казанке, в Удельной было скудное скучное время без дачников.
Полупустые дома к ночи запирались на все замки, крючки и засовы. Люди обмирали от ужаса, если с улицы, из темноты доносилось мяуканье: в богатых Отдыхе, Кратове, поближе в Краскове, Малаховке шуровала Черная кошка.
Дневник:
5 июля 1945 г.
Достоверно и подлинно,
произошло в течение 2-х ближайших недель.
У дер. Вялки по М-Ряз. ж.-д. находится склад. Недели 2 назад неизвестными лицами было произведено нападение и ограбление этого склада, при чем был убит сторож. Через несколько дней после этого, рабочий, несший на склад 75 одеял, был также ограблен и убит. Убийцу заметили и погнались за ним. Бандит убегал 2–3 км и на дворе, на котором проживала некая Гранька, бросил при помощи Граньки одеяла в бак, стоящий на Гранькином дворе. Судьба бандита мне неизвестна. Шурку Морозова (плешивого) вызвали в поссовет пос. Удельная. В присутствии нескольких неизвестных лиц ему сказали, чтобы он поинтересовался соседями Корнеевыми и поглядел, что у них есть. Играя на дворе Корнеевых, Шурка заглянул под террасу и увидел целые горы бутылок, одеял и прочего. После игры Настасья Корнеева сказала ему: “Шура, на тебе 2 бутылки вина и 100 руб., потом я тебе дам еще 1000, только никому не говори, что видел”. Шурка после этого сбегал в школу и позвонил пo данному ему в поссовете телефону. Корнеевых мать и дочь арестовали.
На дворе у Граньки Шурка обнаружил в баке одеяла. Шурка сказал об этом Н. К. В. Д. которые ожидают на корнеевской даче человека, который должен придти за одеялами. Граньку и ее соседку Маньку арестовали. Дочь Настасьи Корнеевой вскоре выпустили. Она или спятила или симулирует. В деле еще обвинили 10–15 чел. шоферов, которые возили награбленное добро и продавали его. Шурка ставит из себя Ната Пинкертона.
Записано со слов Шурки 4/VII—45 г.
Вызывали в поссовет Шурку, а не кого другого, потому что мать – общественница-активистка.
Чтобы насолить активистке, соседи открыли Шурке, что он не родной, приемный. Поверил, не переживал, отношения не переменил, но ощутил себя попривольнее: отпало из чехов, наверно, немцев и дед был полицмейстер – и вообще, толково, явно так лучше, сам по себе. Если мать неродная вдруг попрекнет за безделье рабочим классом, проще по-школьному отбрехнуться:
– Рабочий —
Я насру, а ты ворочай!
Шурка пробыл в моих друзьях-приятелях десять школьных лет и что-то потом. Зимой мы встречались редко. Письма
