Не от стыда краснеет золото - Лидия Луковцева

собственной персоной. И стал много, громко говорить, иногда срываясь на крик. Они, оказывается, уже «пасли» Боцмана и Варвару, а он руководил операцией. А три его артюховские старые приятельницы немножко поспешили, и тем самым чуть не сгубили всю операцию.

– А если бы Акылбая за это время убили? Пока вы там на выпасе гуляли? – зло спросила уже немного оправившаяся Зоя Васильевна.

При этом она слегка затруднилась, вычисляя, какого именно Акылбая она имеет в виду. Первый Акылбай, тот, которого она обезвредила, сам мог кого-то убить. Он тоже уже оклемался и сидел на полу рядом с ней. Второй, тот, которого спасала Мила, так и стоял рядом с Милой, над телом поверженного и скованного Боцмана.

Бурлаков внимательно на нее взглянул, ничего не ответил, только головой покачал: не царское, мол, дело – вступать в дискуссию с женщиной. Тем более, женщиной в посттравматическом и послешоковом состоянии. Тем более, находясь при исполнении. И, кроме того, были у него еще и другие дела.

Он подошел к Варваре-Шурику, на которого уже были надеты наручники. Его, подняв с полу, бережно поддерживали под руки двое дюжих ребят в камуфляже. Бурлаков ласково к нему обратился:

– Ну что, Александра Григорьевна Коротун? Кончен бал, погасли свечи? Снимаем маски? – и отлепил ему мерзкие гитлеровские усики, которые так раздражали подруг.

– Да пошел ты!.. – вяло сказал Варвара-Шурик, то есть, как выяснилось, Александра Григорьевна.

Почему-то Зоя Васильевна не была удивлена. Скорее, почувствовала удовлетворение. Что-то подобное они ведь предполагали, но отметали, как версию фантастическую.

Вот почему он и был таким рыхлым, расплывшимся и носил широкие спортивные штаны и ковбойку навыпуск! Чтобы скрыть свои какие-никакие формы и бабский живот!

Но как же – Боцман? Он что, не догадывался?

А Боцман – Гена Звягинцев – тихонько застонал и, по обыкновению, выдал сочную тираду.

– Ну, ну, легче! – отечески пожурил его Бурлаков, – Не при дамах же!

Потом повернулся к остальным.

– А вы кто? – с любопытством обратился он к первому Акылбаю.

Тот отвечать не спешил.

– Это Ораз, – прозвучал голос, какой-то безжизненный, бесцветный, второго Акылбая. – Он мой младший брат.

Вор не стыдится воровать, а ты стыдишься его ловить

Александра Григорьевна стала Коротун только во втором браке. Девичья ее фамилия была Полуянова, а по первому мужу – Гмызова.

Она была детдомовкой, и ее никто никогда не удочерял. За Мишу Гмызова выходила по большой, не первой, но еще юношеской любви. Любимый муж приобщил ее к миру криминала, в котором, как выяснилось, вращался.

Он очень скоро сел, и надолго, а Шуре необходимо было срочно менять фамилию, в целях хоть минимальной конспирации и легализации. К тому времени она тоже успела засветиться, имя её в определенных кругах уже становилось известным.

Амплуа Шуры стало – мошенница широкого профиля. Красавицей она никогда не была, в фигуре Шуры никогда и намека не было на модельные формы. Неладно скроена, хоть и крепко сшита. Лицо тоже не соответствовало канонам красоты никакой эпохи, ни Возрождения, ни Серебряного века, ни современности. И все же в девушках она нравилась свежестью молодости, позже – веселым и гибким характером, талантом сделать к мужчине первый шаг. В отношениях она всегда была ведущей, лидером.

Подвернувшийся ей Валентин Коротун не стал исключением. Брак их продлился полгода, пока не отпала нужда. Быстренько разведясь, Шура оставила фамилию мужа, но при этом поняла, что замужество – проблема хлопотная. Да и смена фамилии – не стопроцентная гарантия конспирации, следы в документах все равно остаются. Поэтому отныне она просто пользовалась украденными паспортами.

Счастливая звезда хранила её, до сих пор у Шуры не случилось ни одной отсидки.

И вот судьба забросила ее в Магаданский край – не в казенном вагоне, а по своей воле. Здесь она решила передохнуть и осмотреться. В поселке золотоискателей Шура работала поварихой и скучала в ожидании счастливых перемен.

Как водится, Шура и здесь пользовалась успехом, и по причине немногочисленности дамского общества, и в силу своих душевных качеств и женского опыта, и с учетом хлебного рабочего места. Вскоре она подарила свою благосклонность шоферюге Герману, и, пообщавшись близко, они поняли, что обрели друг в друге родственные души.

У них были схожие мечты и общие устремления. Золотишко под ногами посреди улиц не валялось, контроль, учет и ментовский надзор в поселке были строгими. Нужно было идти другими путями. Шура взяла под плотную опеку знакомую девушку-кассира, стала ей матерью родной и постепенно вытрясла из девушки всё, что могла, на предмет распорядка в местном отделении банка. В общем, переквалифицировалась из мошенниц в наводчицы. Хочешь жить – умей вертеться!

Герман тем временем присматривал компаньона, и присмотрел. А до этого они как бы расстались с Шурой, чтобы отвести от нее подозрения.

Кассу компаньоны взяли, и, пока зарывали в лесу, корешок Германа нашел там и упокоение на дне озера. Не корысти ради, а для достоверности того факта, что денег нет, – на случай ареста. Сбежал компаньон, деньги прихватив, сволочь!

Ареста Герман ждать не стал, сразу подался в бега. И все равно далеко не убежал, взяли на узловой станции. Шура все это время жила – как грешник, поджариваемый на сковородке, на маленьком огне.

Но ждала. Деньги были рядом. Через месяц примерно голубь на крыльях любви принес ей весточку из следственного изолятора. Роль голубя исполнил освобожденный из камеры охранник ЧОПа, переведенный по ходу расследования его дела из обвиняемых в категорию свидетелей.

Герман писал, что все будет хорошо, чтоб ждала и не суетилась. Чего, конкретно, ждать? Шура, пораскинув мозгами, решила не тянуть волынку и стала обдумывать будущее.

К ней подбивал клинья рабочий с прииска Генка Звягинцев. Присмотревшись к нему, решила пока остановить выбор на нем и приручать потихоньку. Одинокой женщине без мужского плеча трудно.

В следующем послании Герман написал, что он уже в курсе того, что Шура живет не слишком целомудренной жизнью. И по этой причине ей, дай только срок, не поздоровится. Но если вздумает финт выкинуть, он расскажет в ментовке о ее роли в операции. Какой именно финт он имел ввиду – не объяснил.

Полиция к тому времени, вроде бы, уже поверила, что она не при делах: с Германом-то они расстались задолго до дела. Подписку о невыезде сняли, проверять не приходили. И Шура, все обмыслив, рассказала Гене романтическую историю про ревнивого оставленного ею Германа, про его угрозы, про то, в каком постоянном страхе она живет, и про свое желание куда-нибудь уехать.

Гена –