Охота на канцлера - Платон Обухов

Чета фон Мольтке приехала чуть позже других. Немного постояв перед громадным зеркалом, в котором отражались полированные ступени мраморной лестницы с непомерно широкими перилами, Кунигунда закрыла глаза и удовлетворенно вздохнула. Она уронила руки на платье: ладони ощутили скользящее прикосновение шелка, облегавшего ее, как перчатка. Давно она не чувствовала себя такой изящной и пленительной, никогда еще белизна рук не радовала ее так. «Я просто создана для любви», — пронеслось в голове женщины.

— Ты сегодня выглядишь… ослепительно, — заметил Отто.

Кунигунда кивнула. Особенно удалась прическа. Ее густые волосы были завиты, уложены, потом слегка растрепанны и взбиты так, что получилось настоящее чудо из непокорных и дерзких кудрей.

Отто подал супруге свою руку, и они поднялись в имперский зал. Бал был в самом разгаре. Множество пар кружилось под музыку Штрауса по навощенному паркету. Официанты сбивались с ног, обнося присутствующих мороженым и напитками.

Фон Мольтке поклонился супруге, и они заскользили в ритме вальса. Отто танцевал очень хорошо, хотя и несколько академично. А Кунигунда, наоборот, вкладывала в танец всю живость своей души.

Когда последние аккорды смолкли, они, слегка запыхавшись, отошли к стене, увешанной зеркалами и гобеленами. К фон Мольтке устремился официант с серебряным подносом, украшенным вензелями Карла IV.

В истории Нюрнберга этот император оставил особый след. Именно Карл IV в Золотой Булле 1356 года, своеобразной средневековой германской конституции, провозгласил трансформацию Священной Римской империи германской нации из централизованной монархии в федерацию относительно независимых аристократических княжеств. А в Нюрнберге, согласно Золотой Булле, каждый вновь избираемый император Германии должен был созывать свой первый ландтаг.

Отто и Кунигунда взяли по бокалу шампанского с серебряного подноса. После танца, разгорячившего их обоих, холодное искрящееся вино казалось им напитком богов.

К супругам фон Мольтке подошел Гельмут Фишер в сопровождении Уве Хофмайера и телохранителей. Канцлер потряс руку фон Мольтке и церемонно обратился к Кунигунде:

— Разрешите вас пригласить?

Фишер тоже не был новичком в танце, и Кунигунда получала истинное удовольствие.

— Вчера Отто признался мне, — сказала она, — что никак не может решить, кого рекомендовать на должность шефа секретной службы… — Кунигунда почувствовала, как напряглась рука Фишера. — Я предложила ему одну кандидатуру, но он отверг ее, сказав, что вы обязательно воспротивитесь.

— Кого же вы рекомендовали? — весело спросил канцлер.

За непринужденностью его тона чувствовалась озабоченность.

— Майора Эрика Мюллера.

— Никогда не слышал о нем…

— Он работает у Отто в министерстве. Очень толковый специалист.

Канцлер пожал плечами:

— К сожалению, его имя мне ни о чем не говорит.

В этот момент музыка стихла. Фишер передал Кунигунду на руки мужу и вместе с Уве Хофмайером и телохранителями отправился дальше. Для кого-то ежегодный бал Красного Креста — самое большое развлечение сезона, но для канцлера Германии подобные мероприятия были работой — колоссальной по объему и весьма утомительной.

В два часа ночи Гельмут Фишер вместе с ближайшими членами кабинета собрался в Зинвеллтурме — круглой наблюдательной башне Бурга, построенной в начале XII столетия. С нее открывался восхитительный вид на Нюрнберг.

Все порядком устали. Поэтому холодное пиво, украшенная пучками петрушки нежная селедка, прямо-таки таявшая во рту, поднос с печеньем и пирожными были встречены с воодушевлением.

Встав с кружкой пива из-за огромного дубового стола, сохранившегося еще с тех времен, когда в Зинвеллтурме бражничали рыцари, несшие службу в замке, Фишер позвал Отто:

— Отойдемте к окну…

Фон Мольтке встал напротив Фишера. Они оба посмотрели в окно. Несмотря на ночное время, город совсем не казался спящим. Его широкие улицы были залиты светом, на них виднелось множество людей. Усиленные полицейские кордоны не смогли замкнуть праздник в стенах Бурга. Он выплеснулся наружу, растекся по городским улицам. То тут, то там взлетали в небо яркие цветные шутихи и петарды, громыхала медь уличных оркестров. Рестораны и пивные работали с полной нагрузкой.

— Кунигунда сказала, что вы отвергли предложенную ею кандидатуру Эрика Мюллера на пост шефа секретной службы. Почему?

Прежде чем ответить, Отто несколько секунд молча размышлял.

— Не потому, что между ними существуют… романтические отношения. Просто я считаю, что Эрик не тот человек, который нужен на этом посту. Может быть, лет через пятнадцать он наберется тех качеств, которые требуются для такой должности. Пока же из Эрика может получиться хороший полковник, средний генерал, но никак не руководитель секретной службы.

— А вы довольно-таки откровенны, — заметил канцлер.

— Я же не Талейран, который утверждал, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, — пожал плечами Отто.

С минуту они помолчали, исподволь наблюдая друг за другом. Потом Фишер сказал:

— Ладно, спасибо за прямоту.

И вернулся к столу.

Канцлер налил минеральной воды в стакан, отхлебнул и мрачно воззрился на Отто фон Мольтке:

— Почему вы считаете, что мне не стоит ехать в Лондон?

— Польские террористы!

— Так что же, мне из-за них надо запереться в железобетонном бункере и вообще не показываться в свете?

— В такие крайности ударяться не стоит, но определенные меры предосторожности принять, безусловно, необходимо. В первую очередь — резко ограничить количество зарубежных поездок.

— Но ведь группа Леха Мазовецкого ликвидирована! Или… вам известно о других?

— О других — нет.

— Мне кажется, вас гложут пустые страхи.

Фон Мольтке побарабанил пальцами по столу и неожиданно произнес:

— Я подозреваю, что на самом деле Лех жив и здоров. Как и его сообщники.

— Как?! О гибели Леха сообщили все газеты! Нет, это невозможно! — Несколько успокоившись, канцлер ровным тоном спросил: — У вас есть доказательства?

— Доказательств, к сожалению, нет. О том, что Лех не убит, мне говорит предчувствие. Хотите верьте, хотите нет. А газетные и прочие сообщения о том, что он застрелен, легко инспирировать. Не мне рассказывать, как просто управлять средствами массовой информации. Давай смотреть правде в глаза, — легонько ударил ребром ладони по столу фон Мольтке. — В Польше есть вполне здравомыслящие, влиятельные люди, принимаемые в лучшем обществе и отнюдь не презренные террористы, но заинтересованные в вашей смерти!

— Почему?

— Вы олицетворяете современную Германию — мощную, уверенную в себе, знающую, чего она хочет, и не позволяющую никому себя запугать. Они рассчитывают, что, лишившись канцлера, немцы лишатся и символа своей страны. А это повергнет их в длительную депрессию, надолго подорвет моральный дух…

— Понятно, понятно, — нетерпеливо замахал руками Фишер. — Я все прекрасно понимаю, но никакого отношения к моей поездке в Лондон это не должно иметь. Если те силы в Польше, о которых вы сказали, поймут, что какие-то террористические вылазки деморализовали меня и я носа не могу показать из своей страны, они решат: их цель достигнута. Канцлер Германии превращен в политический труп. Нет, я не брошу польским собакам эту кость!

— Гельмут! Помните, после того, как поляки обстреляли президентский дворец и уничтожили большую часть членов кабинета, вы сказали, что не забудете меня. Могу я теперь попросить вас об одолжении?

— Разумеется.

— Не ездите в Лондон!

— Я подумаю, — выдавил из себя Фишер. — Извините, Отто. У меня много дел.

Польша (Гданьск)

Палящая жара угнетала Гданьск. Стеснявший дыхание знойный, тяжелый, густой раскаленный воздух словно придавил город.

Покосившись на полицейского, Лех, заметив, что тот отвернулся, перебежал улицу на красный свет. Впрочем, даже если бы полицейский и обратил на него внимание, у стража порядка, наверное, не хватило бы сил даже свистнуть. Газеты сообщали, что подобной жары не зафиксировали даже самые древние летописи Гданьска.

Возле церкви Святого Луки лениво бил фонтан. Казалось, у воды больше нет сил струиться и она тоже изнемогает от усталости. В мутной густой зеленоватой жидкости, наполнявшей бассейн, плавали клочки бумаги и листья.

Зато в церкви было прохладно. Неслышно работали кондиционеры. По узкому проходу, разделявшему, словно прямой пробор, ряды потемневших от времени скамеек, Лех прошел прямо к алтарю. Опустился на бархатную подушечку и несколько минут молча простоял на коленях с молитвенно сложенными руками.

Выпрямившись, Лех бросил в стоявший у выхода ящик для сбора подношений пятизлотовую монету и, взглянув на часы, прибавил шагу. Понял, что все равно не успеет, и заметив такси, махнул рукой.