Рожденная революцией - Алексей Нагорный

– Неплохо, – одобрил Коля.

– А ты думал, я зря время теряю? – гордо сказала Маша. – Давай спорить – я наверняка знаю приемов больше, чем ты!

– Сдаюсь без боя, – улыбнулся Коля. Он сел, задумался. – Маша, мы едем в отпуск.

– Открыл Америку. Ты лучше скажи – брать мне теплую кофту или нет? У вас там ночи холодные?

– Я хотел объяснить тебе, – осторожно сказал Коля, – что моя поездка на родину только формально называется отпуском, а на самом деле…

– А на самом деле? – встревожилась Маша.

– Я получил очень ответственное и… небезопасное задание, – откровенно признался Коля.

Она взглянула на него с упреком:

– Хоть раз в жизни мы могли бы провести несколько дней без «очень ответственных» и «очень важных» дел!

– Ну, положим, ты преувеличиваешь, – смутился Коля. – У нас были дни вполне спокойные.

– Вы что-то путаете, Николай Федорович, – горько сказала Маша. – Когда же все это, наконец, кончится? – Она опустилась на стул.

– Вот изловим последнего жулика…

Маша перебила его:

– Ты шутишь плоско, так шутит, если верить твоим рассказам, Кузьмичев, но он – дурак и сволочь, а ты? Зачем ты так?

– Я сказал Сергееву, что ты все равно поедешь со мной, – ушел от ответа Коля.

– Почему «все равно»? – удивилась Маша.

– Они с Бушмакиным требовали, чтобы ты со мною не ездила.

– Ах вот оно что. Какие заботливые, – Маша тут же переменила тон и закончила без тени иронии: – Они оба – настоящие люди, я их очень люблю, Коля. Но ты правильно им сказал: я все равно поеду!

Она села рядом с ним на старенький диван. Этот диван был, пожалуй, единственным приобретением с 1922 года. В остальном – все было без перемен.

– Маша, – сказал Коля и привлек ее к себе. – Ты знаешь, о чем я все время думаю?

– О чем? – Она заглянула ему в глаза.

– О тебе.

– Тогда не о чем, а о ком, – поправила она.

– Я вообще часто задумываюсь. Вот я. Допустим, я стал грамотнее. Расширился мой кругозор. Все это верно, конечно. Но ведь я отчетливо понимаю, как мне еще далеко до тебя. Что же нас объединяет?

– Любовь, – сказала Маша. – Дружба. Не на жизнь, а на смерть.

– Просто у тебя, – усмехнулся Коля.

– Просто потому, что верно, – заметила Маша. – Знаешь, я никакого представления не имею о твоей прошлой жизни. Все твои рассказы – как сказки Андерсена. Я не ходила по земле, на которой ты вырос. Можешь смеяться, но я никогда не могла отличить рожь от пшеницы.

– А я все время мечтал, во сне видел, – горячо сказал Коля, – как мы с тобой в ночное с конями идем, по мокрой траве бродим. И ты встаешь рано-рано – с петухами и заводишь квашню. Ты хоть знаешь, что это такое?

– А ты знаешь, что такое «эгрет»? – парировала Маша. – Ну и молчи!

– Без эгрета можно прожить, – спокойно сказал Коля. – Подумаешь, заколка в волосы. А вот без квашни – с голоду помрешь, Маша.

Она изумленно посмотрела на него.

– Все просто, – Коля показал ей словарь. – Читаю на досуге помаленьку. Год назад лектор сказал: теория, говорит, трансцендентального идеализма, – инфернальна по своей сущности. С тех пор читаю словарь.

…Пришла Маруська. Расцеловалась с Машей, потом осторожно – с Колей. Сказала, по-бабьи всхлипнув:

– Если моего Витьку будешь в поле зрения держать – осаживай его, Горячий он слишком. А у меня, Коля, кроме него, – нет никого. Он мне вместо сына и брата младшего.

– Все понял, не беспокойся, – кивнул Коля. – Я ему в случае чего на рожон лезть не позволю, ты будь уверена.

– Завидую вам, ребята, Из-за Витьки, конечно. Насколько вы будете к нему ближе, чем я. – Маруська с тоской взглянула на Машу: – Может, не поедешь? Опасно все же. Ты ведь не оперативник, как-никак.

– Я – жена оперативника, – с гордостью сказала Маша. – Ты за меня не волнуйся, Маруся. Я не буду мужу обузой.

Трамвай шел привычным маршрутом: Садовая, потом Измайловский. Коля смотрел, как за окном неторопливо проплывали серые, слившиеся в сплошную стену дома, и вдруг поймал себя на мысли, что ему до боли дороги эти прямые, как удар хлыста, улицы и вообще – весь этот город, который еще совсем недавно казался слишком сухим и холодным. Он поймал себя на мысли, что о Ленинграде думает: «у нас», а о Псковщине: «там, у них», и усмехнулся: что делать? Ленинград стал второй родиной.

– Надо было на кладбище сходить, – вдруг сказала Маша.

– Да, – кивнул Коля. – Когда вернемся – сходим.

– Надо бы теперь, – со значением произнесла Маша, и Коля понял: она допускает, что можно и не вернуться.

– Все будет хорошо, – улыбнулся Коля. – Где наша ни пропадала! Ты не беспокойся – там все в порядке, могилы ухожены, ребята были, рассказывали…

– У Лицкой умер отец, – сказала Маша. – Кто теперь будет ухаживать за ее могилой?

– Мы, – просто ответил Коля. – Вернемся и займемся этим.

Трамвай остановился у скверика, перед вокзалом. Коля не был здесь десять лет – с того памятного дня, как первый раз ступил на перрон. Он с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, как будто и не прошло десяти лет. То же здание вокзала – приземистое, неуклюжее. «Почему оно мне тогда показалось красивым?» – подумал Коля. Такие же, как тогда, люди – с мешками, чемоданами, перевязанными крест-накрест бельевыми веревками, плачущие дети, издерганные матери и обалдевшие от суеты милиционеры и железнодорожники. Единственное новшество, которое автоматически отметил Коля, заключалось в огромном транспаранте: «Товарищ! Твоя обязанность помочь главной стройке страны! Новый автозавод-гигант решено строить в районе Нижнего Новгорода!» Транспарант протянулся через весь фасад вокзала, но, казалось, на него никто не обращал внимания.

Маша перехватила Колин огорченный взгляд:

– Уже обиделся – вижу. Ну как же – никому нет дела до главной стройки страны. Что же, по-твоему, все должны стоять перед этим лозунгом и митинговать?

– Ты как всегда права, дорогая, – грустно пошутил Коля. – Только десять лет назад именно так и было бы. У тебя нет ощущения, что мы утрачиваем какие-то очень важные свойства, а? Ты не думала, почему мы их утрачиваем?

– Не знаю… – Маша задумалась. – Прошла радость победы, прошла острота. Революция стала повседневностью. Я неправа?

– Может быть, – кивнул Коля. – Только я не исключаю и другое. Многие думали, что революция – это «ура-ура» и сплошная романтика. А это работа. Подчас – изнурительная, грязная работа… без «спасибо», без чинов и орденов. Не всем это понятно, не всем по нутру. Ладно, при случае поспорим.

…Вагон брали штурмом. Коля влез через окно, бросил на обе верхние полки чемодан и вещмешок, потом втащил Машу:

– Ничего. – Он вытер пот со лба. – Это до Порошина. Там полегчает.

– Вне всякого сомнения, – саркастически улыбнулась Маша. – Вот тебе простой пример: до семнадцатого года можно было ездить вполне прилично.

– Ты же отлично понимаешь, – обиделся Коля, – последствия разрухи: вагонов мало, пути не в порядке. Вот если лет эдак через двадцать такое будет. Да нет, не будет. Не может быть!

– Дай бог, – сказала Маша. – Попробуем уснуть?

Это прозвучало как нелепая шутка. Словно в ответ на Машино предложение из соседней секции донеслись заливистые переборы гармошки, чей-то звонкий голос запел:

Петербургские трущобы,А я на Крестовском родился,По кабакам я долго шлялсяИ темным делом занялся!

– Как бы нас не обчистили, – вздохнула Маша.

– Отскочат, – сказал Коля. – Не детский сад.

Усталось, бессонные ночи, измотанные нервы брали свое. Незаметно для себя Коля и Маша заснули мертвым сном. Вагон покачивало на стыках, галдеж, переливы гармошки, пение, дым махорки и дешевых папирос – все это подействовало, как самое сильное снотворное.

…Коля проснулся на станции – поезд стоял. Вдоль прохода, переступая через ноги, руки и головы, шел старичок проводник. В руках он держал грязный фонарь со стеариновой свечкой.

– Какая станция? – спросил Коля, зевая.

– Никольское, – отозвался проводник.

– Следующая – Балабино, – весело подтвердил снизу рыжеватый мужик в поддевке с тощим мешком за спиной. – А тебе какую надо?

Коля хотел было ответить, но вдруг всмотрелся и ахнул: рыжеватый был не кто иной, как деревенский дурачок Феденька – тот самый грельский Феденька, которого он, Коля, так зло ударил в свою последнюю памятную свалку с грельскими мужиками. «Однако он поумнел, – почему-то со смехом подумал Коля. – И совсем не изменился, будто и не прошло десяти лет. Инфантильность – первый признак серьезного психического заболевания… – вспомнил Коля лекцию по судебной психиатрии. – Значит, он болен? И был болен тогда? Ничего не понять…»

– Сейчас все лозунги в моде, – тараторил Феденька. – Я вот тоже лозунг сочинил – теснота сближает! Эй, мироед! – толкнул он могучего мужика на нижней скамейке. – Отзынь на три лаптя! Дай сесть! Садись, Вася, – Феденька освободил место для своего попутчика – бритого, лет пятидесяти, с невыразительным стертым лицом.