Лужок Черного Лебедя - Дэвид Митчелл

Извинений она от меня точно не дождется.

— Видишь ли, Джейсон, — сказал священник. — Миссис Кроммелинк уехала, довольно внезапно.

Ох.

— А она с… — жена священника вызывала у меня приступ запинания, вроде аллергии. Я застрял на слове «скоро».

— …«скоро вернется»? — Она улыбнулась, словно говоря «мне-то ты глаза не запорошишь». Я сгорал от стыда. — Вряд ли! Они уехали! Совсем-совсем!

— Гвендолин! — священник поднял руку, как робкий ученик в классе. Я вспомнил имя «Гвендолин Бендинкс» — она автор половины публикаций в приходском журнале. — Я не уверен, что стоит…

— Чепуха! К вечеру все равно вся деревня будет знать. Тайное всегда становится явным. У нас совершенно ужасные новости, Джейсон, — глаза Гвендолин Бендинкс зажглись, словно два болотных огонька, — Кроммелинков экстрадировали!

Я не знал, что это значит.

— Арестовали?

— Да уж конечно! И западногерманская полиция их марш-марш обратно в Бонн! Их адвокат с нами связался сегодня утром. Он так и не сказал мне, за что их экстрадировали, но сложить два и два несложно — муж шесть месяцев назад вышел на пенсию из Бундесбанка — наверняка финансовая афера. Растрата. Взятки. В Германии это обычное дело.

— Гвендолин, — священник надсадно выдохнул улыбку. — Может быть, пока преждевременно…

— И между прочим, она как-то упомянула, что провела несколько лет в Берлине. А что, если она шпионила в пользу Варшавского договора? Я же тебе говорила, Фрэнсис, мне всегда казалось, что они чересчур замкнуто держатся, что-то в этом было подозрительное.

— Но, может быть, они н… — Висельник перехватил «невиновны».

— …«невиновны»? — Гвендолин Бендинкс искривила рот. — Министр внутренних дел не разрешил бы Интерполу их увезти, если бы у него не было убедительных фактов, правда? Но нет худа без добра, как я всегда говорю. Теперь мы можем устроить приходскую ярмарку здесь, в саду.

— А что с их дворецким?

Гвендолин Бендинкс замерла на целых две секунды.

— Дворецким? Фрэнсис! Что еще за дворецкий?

— У Григуара и Евы не было дворецкого, я тебя уверяю, — сказал священник.

Тут я все понял. Я просто тупое дильдо.

Дворецким был муж.

— Я ошибся, — робко сказал я. — Я лучше пойду.

— Куда же ты! — Гвендолин Бендинкс еще не закончила со мной разбираться. — Ты же промокнешь до костей. Так скажи нам, что связывало тебя с Евой Кроммелинк?

— Она меня вроде как учила.

— Да неужели? Чему же она могла тебя учить?

— Э… — не мог же я признаться в поэзии. — Французскому языку.

— Как мило! Я помню свое первое лето во Франции. Мне было девятнадцать лет. Или двадцать. Тетя повезла меня в Авиньон — как в той песне про танцы на мосту. Английская mademoiselle произвела настоящий фурор среди местных кавалеров, они роились вокруг, как пчелки…

Кроммелинки сейчас в камере под надзором немецкой полиции. Еве Кроммелинк в такое время точно не до запинающегося тринадцатилетнего мальчишки из мертвой английской глуши. Солярия больше нет. Мои стихи — фигня. Как им не быть фигней? Мне тринадцать лет. Что я знаю об Истине и Красоте? Лучше похоронить Элиота Боливара, чем позволить ему жить дальше и плодить говенные стишки. Чтобы я учил французский?! О чем я вообще думал? Боже, Гвендолин Бендинкс разговаривает как пятьдесят телевизоров разом. Масса и плотность ее слов изгибают пространство и время. Кирпич одиночества у меня в душе достигает критической скорости. Я бы сейчас выпил банку «Тайзера» и съел «Тоблерон», но лавка мистера Ридда по субботам после обеда закрыта.

Весь Лужок Черного Лебедя закрыт по субботам после обеда.

Вся сраная Англия закрыта.

Сувениры

— И вот, пока я буду трудиться, как раб на галерах, — папа скорчил рожу, чтобы выбрить вокруг губ, — в душном конференц-зале, рассказывая про внутримагазинные рекламные кампании юным Эйнштейнам, нашим стажерам, — папа выпятил подбородок, чтобы выбрить труднодоступное место, — ты будешь разгуливать по Лайм-Регису и греться на солнышке! Везет некоторым, а?

Он выдернул бритву из розетки.

— Ага.

Окно нашего номера глядело поверх крыш туда, где необычной формы набережная косо вгрызается в море. Чайки пикировали, визжа, как «Спитфайры» и «Мессершмитты». Липкий послеполуденный час над Ла-Маншем был бирюзовым, как шампунь «Хэд-энд-шолдерс».

— Ты просто замечательно повеселишься! — папа замурлыкал джазовую версию песенки «Ах, люблю я на морском курорте». (Дверь ванной раскрывалась сама собой, так что я видел отражение папиной груди в зеркале — он надел майку, а потом рубашку, которую только что сам погладил. Грудь у папы мохнатая, словно на ней выращивают кресс-салат.) — Эх, мне бы вернуться в твои годы!

«Значит, ты напрочь забыл, каково приходится человеку в этом возрасте», — подумал я.

Папа открыл бумажник и вытащил три однофунтовые банкноты. Поколебался и добавил еще две. Дотянулся через дверной проем и положил деньги на комод.

— Вот тебе немножко денег на расходы.

Пять фунтов!

— Спасибо, папа!

— Смотри не трать на «фруктовые автоматы».

— Конечно, нет, — поспешил ответить я, пока запрет не распространился вообще на все игровые автоматы. — Это же деньги на ветер.

— Рад слышать. Азартные игры — забава для дурачков. Ну хорошо. Сейчас у нас, — папа посмотрел на часы, — без двадцати два?

Я взглянул на свои «Касио».

— Да.

— Я вижу, ты совсем не носишь дедушкины часы.

— Я, э… — тайна в миллионный раз уязвила мою совесть, — боюсь их случайно повредить.

— Это правильно. Но если ты совсем не будешь их носить, дедушка с тем же успехом мог бы сдать их в секонд-хенд. Короче, моя презентация заканчивается в пять часов, так что встретимся здесь. Пообедаем где-нибудь в хорошем месте, а потом можно пойти в местный кинотеатр — если консьержка не ошиблась, там идут «Огненные колесницы». Ты пока выясни, где тут кинотеатр. Лайм-Регис еще меньше Мальверна. Если заблудишься, спроси дорогу в отель «Эскалибур». Как меч короля Артура. Джейсон? Ты меня слышишь?

Лайм-Регис был густо набит отдыхающими, как суп овощами. На улицах пахло гамбургерами, маслом для загара и жженым сахаром. Я запихал в карман джинсов засморканный носовой платок, чтобы отвести глаза карманникам, и пошел гулять по главной улице. Поглядел на плакаты в «Бутсе», а потом зашел в книжный магазин и купил летний выпуск «2000 год н. э.»[41] за 40 центов. Я скатал его в трубочку и сунул в задний карман. Я сосал мятные лепешки на случай, если вдруг встречу загорелую девушку и она под крики чаек отведет меня в покосившийся домик на дюнах, задернет занавески, притянет на кровать и научит целоваться. Мятные лепешки поначалу жесткие, как камушки, но потом распадаются в сахарную кашу. Я заглядывал в ювелирные лавки в поисках «Омеги Симастер», но, как обычно, безрезультатно. В последней ювелирной лавке продавец сказал мне, что лучше искать в антикварных магазинах. Я зашел в канцтовары и простоял целый век в трансе над россыпями идеальных блокнотов. Купил набор переводных букв и кассету TDK C-60, чтобы записывать лучшие песни, которые звучат в передаче «Топ 40» по первому каналу радио по воскресеньям. Ближе к гавани стали попадаться кучки модов, стаи рокеров, цепочки панков и даже отдельные теды.[42] Теды почти везде уже вымерли, но Лайм-Регис славится окаменелостями, которые попадаются в местном сланце. Здешняя лавка окаменелостей — просто отпад. Там продавались ракушки с крохотными красными лампочками внутри, но они стоили 4,75, а выбрасывать все деньги на один-единственный сувенир очень глупо. (Вместо этого я купил набор из 13 открыток с динозаврами. На каждой открытке свой динозавр, но если сложить открытки одну за другой в правильном порядке, получается панорама. Дуран лопнет от зависти.) В сувенирных лавках продавались надувные осьминоги, управляемые воздушные змеи, ведерки с совочками. И еще эти ручки. Если их перевернуть, цветная полоска съезжает вбок и открывается голая женщина с грудями как наконечники боеголовок. Полоска открывала женщину уже до пупка, и тут кто-то сказал:

— Ты будешь покупать или как?

Я сосредоточился на зрелище, которое вот-вот собиралось открыться.

— Эй, ты! Ты покупать будешь или так пришел? — хозяин лавки обращался ко мне. Когда его челюсти разевались и захлопывались, видно было, как во рту перекатывается комок жвачки. На нем была футболка с изображением гигантского члена на ножках, бегущего за чем-то вроде волосатой устрицы, тоже на ножках. Надпись гласила: «ЧТО-ТО С ЧЕМ-ТО». (Я до сих пор не понимаю, что все это должно было означать.) — Дрочить будешь в другом месте.

Я неловко сунул ручку обратно в подставку и выбежал, заливаясь жаркой краской стыда.