Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

— Давайте поможем семье Ларсен и вскопаем их огород! — предложили Мартин, Курт и я.

Ганс с удовольствием присоединился бы к нам, но у него действительно не было времени.

Из-за большого наплыва интернированных после капитуляции Германии в Осташкове был создан городской лагерь.

— Очевидно, что кого-то из актива переведут в городской лагерь, — сказал мне Ганс. Я уже слышал разговоры, что меня тоже направят туда. Ганса, меня и кого-то третьего.

На самом деле мне совсем не хотелось этого. Ведь тогда мне придется расстаться со своими друзьями — Мартином и Куртом. Но я решил, что не буду никого ни о чем просить. Пусть все идет своим чередом. Ведь то, что обычно делаешь сам, всегда бывает неправильным!

В конце концов пришло официальное решение. Ганс, я и еще один активист должны получить пропуск, чтобы мы могли не реже одного раза в неделю приходить в лесной лагерь для консультаций. Кроме того, в городе мы должны были жить не в городском лагере для военнопленных, а в отдельной квартире.

— Это совсем неплохо, — сказал я третьему активисту, когда мы ждали приказа о выступлении, который должен был прийти из комендатуры.

Я попросил Шауте достать мне вещевой мешок. Мне всегда трудно давались торговые сделки. Поэтому я был рад, когда всего лишь за семьсот граммов хлеба Шауте выменял у одного из вновь прибывших интернированных отличный вещевой мешок. В него вошло все, что у меня было из вещей: полотенце, табакерка, сделанная из жестяной банки от американских мясных консервов фирмы «Оскар Майер», мыльница из такой же жести и расческа, которую я достал с прицелом на будущее, так как мои волосы были пока еще слишком короткими. У меня еще сохранился и зеленый химический карандаш из русского военного госпиталя. Кроме того, я засунул в вещмешок и сценарий спектакля для кукольного театра, над которым работал последние недели.

Из-за кукольного спектакля мне тоже было жалко уезжать. Наша театральная труппа только что закончила подготовку кукольного спектакля. Главными действующими лицами, наряду с возвратившимся на родину пленным Фрицем, были: старый нильский крокодил Онтарари, белокурая Анни и старый Крупп. Но главным элементом всего спектакля был большой портрет Гитлера, который вращал глазами и с помощью хитроумного механизма так широко разевал рот, что мог проглотить остальные фигуры.

Между прочим, жестянщик, который обычно должен был изготавливать для Борисова чайники и кружки из жести консервных банок, закончил портрет Гитлера как раз в те дни, когда поступило сообщение о его смерти.

— Это надо обязательно запатентовать! — сказал я жестянщику, заставляя вращаться с помощью хитроумного механизма глаза на портрете Гитлера.

Ну а Мартину я сказал:

— В какое же сумасшедшее время мы живем!

Прошло еще несколько дней, прежде чем я и третий активист получили приказ о переезде в Осташков.

Однажды я подумал, что время уже пришло, когда меня вызвали в комендатуру. Но оказалось, что всего-навсего я должен был отнести в главный лагерь какой-то список.

Ганс всякий раз возмущался:

— Мы не мальчики на побегушках! Мы здесь для политической работы!

Но меня это вполне устраивало.

Я отправился один через торфоразработки, где буйно цвела пушица, а какие-то птицы постоянно взлетали в небо.

Мне предстояло пройти мимо машины по изготовлению торфяных брикетов, где пленные снимали с движущейся ленты транспортера готовые брикеты и после сушки складывали их в огромные бурые штабеля. При этом я с трудом заставил себя подойти к рабочей бригаде.

Конечно, сейчас, лётом, им было гораздо легче, чем мне тогда, зимой.

Кроме того, многие из них лишь недавно прибыли в лагерь. Поначалу они потешались над жалким видом старых пленных, для исхудавших рук которых даже небольшие торфяные брикеты были слишком тяжелыми. Многие из вновь прибывших пленных разделись по пояс и уже успели загореть до черноты под жаркими лучами солнца, которое нещадно палило с небес. Я на несколько минут задержался возле машины и записал себе в блокнот, что у десятерых рабочих на ногах были деревянные башмаки, и они постоянно спотыкались на разбросанных пластах торфа. Правда, я уже заранее знал, что наша докладная записка ни к чему не приведет. Пленные тоже знали об этом. Это стало известно даже новичкам. Но тем не менее надо было пытаться снова и снова.

— Да, конечно, мы сделаем все возможное! — сказал им я.

И продолжил свой путь. Некоторое время я раздумывал, какую выбрать дорогу: через поворотный треугольник или напрямик по тропинке через болото. Тут до меня дошло, что в данный момент я волен сам распоряжаться собой, что у меня появилась пусть маленькая, но частичка свободы.

Солнце палило здесь так, как это обычно бывало в Германии во время отпусков.

Недалеко от тропинки я заметил на песке мертвую гадюку, лежавшую в угрожающей позе. Я забрал ее с собой, когда возвращался к себе домой в лесной лагерь.

В комендатуре все вытаращили глаза от удивления, когда я показал им ядовитую змею.

Курт положил гадюку Генриху, который уже спал, прямо на одеяло.

Но Генрих до конца сыграл свою роль невозмутимого священника, когда проснулся. Вместо того чтобы испугаться и изобразить на лице ужас, он улыбнулся, как святой Франциск Ассизский.

Из-за этого моего похода в качестве посыльного в главный лагерь я чуть было не лишился перевода в городской лагерь.

Когда на обратном пути я проходил через комендатуру, наш кандидат на звание Героя Советского Союза никак не мог понять, как мне удалось так быстро вернуться назад.

— Бон, хорошо! Гут, гут! — сказал он и стал прикидывать, не оставить ли меня в комендатуре в качестве «царского посланника».

Но Ларсен успокоил Ганса:

— Бон переведен в городской лагерь приказом политотдела. В этом случае майор не сможет ничего изменить.

Глава 24

Вскоре меня и другого активиста, Карла, действительно перевели в городской лагерь.

Мы были очень горды, когда в комендатуре нас не стали даже обыскивать. Они лишь спросили нас, все ли правильно записано в передаточной ведомости.

— Да, да! — поспешили заверить мы, хотя я не записал в реестр меховую жилетку.

Они даже не заглянули в мой вещмешок.

Прошлый раз они тщательно обыскали Йодеке, штатного старосту актива, когда тот снимался с учета в комендатуре. Нам же они позволили уйти целыми и невредимыми, хотя мы не были даже настоящими антифашистами с антифашистской школой за плечами.

— Постепенно все наладится! — говорю я Карлу.

Поднявшись на вершину холма, мы делаем привал.

— Давай разденемся! — предлагает мой спутник Карл.

Мы снимаем вторые рубашки, которые вопреки инструкции прихватили с собой из лесного лагеря. В меховой жилетке, которую я поддел под китель, мне слишком жарко. Я уже весь взмок.

Поэтому мы делаем привал и ложимся на траву. С этой вершины холма, покрытой густой зеленой травой, открывается великолепный вид. Он простирается за озеро вплоть до далеких холмов. Очевидно, там начинается Валдайская возвышенность.

Вдали справа должен находиться утятник, где я был прошлым летом.

А у нас за спиной раскинулись торфоразработки.

— Счастливо добраться до дома! — пожелали нам пленные, работавшие на машине по заготовке торфа, когда мы в полном снаряжении проходили мимо них.

В лесном лагере прошел слух, что мы уезжаем домой.

— Все может быть! — считает Карл. — Ведь никогда не знаешь, что тебя ждет впереди.

Но сейчас перед нами раскинулся город Осташков. Мы ускоряем шаг. Сейчас уже половина второго. Наверняка обед продлится у них часов до трех.

— Ах, это выглядит смешно. Нам не к чему так спешить!

— Там могила медсестры Зины, — говорит Карл, когда между зелеными кустами мелькает красный деревянный обелиск.

— Медсестры Зины? — удивленно переспрашиваю я. — Да ты что, там лежит какая-нибудь партийная шишка. Медсестра Зина? Ты разве не знаешь, что с ней произошло?

И поскольку мне предстоит в ближайшее время работать вместе с Карлом и нам не помешало бы лучше узнать друг друга, я решаю, что не повредит, если я расскажу ему, что на самом деле произошло с медсестрой Зиной.

— Медсестра Зина понимала в медицине не больше, чем свинья в апельсинах. Никогда не забуду, как она осматривала меня, когда меня мучили приступы кашля. Она приставила стетоскоп к моим ребрам. При этом у нее был такой глупый, совершенно растерянный вид!

Но то, что теперь ее тело гниет в общей могиле, — настоящее свинство.

Как-никак, она все-таки была женщиной.

И она так чудесно смеялась!

Когда мы проходили мимо здания тюрьмы, часовой остановил нас и потребовал предъявить документы. Он долго изучал их. Но документы были в полном порядке. Мы не удостоили часового даже взгляда, а обратились к одному из офицеров с вопросом, как пройти к лагерю военнопленных. Офицер даже приложил руку к фуражке, когда мы в знак благодарности по-военному отдали ему честь.