Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

Ганс кивает в сторону Каубиша. Нам следует опустить политические вопросы, пока доносчик сидит вместе с нами за этим столом.

Стол сообщает нам, что Гитлер жив. Что в тот момент не противоречит советской пропаганде. Мы спрашиваем:

— Найдут ли Гитлера?

— Да!

— Когда?

— 27 февраля 1946 года.

— Мы просто сгораем от любопытства!

Честно говоря, мы относимся довольно скептически к тому, можно ли предсказать событие, которое произойдет только в будущем. Но мы твердо убеждены в том, что здесь действуют какие-то магические силы, которые сообщают об уже произошедших событиях. Даже Генрих верит в это.

— Сколько лет я уже служу священником? За каждый год один стук! — экспериментирует Генрих. Никто из нас не знает, сколько лет Генрих служит священником.

Стол стучит четырнадцать раз.

Оказывается, все верно.

— Передача мыслей на расстояние! — к такому выводу приходит Генрих.

Мы еще частенько собираемся в комнате Борисова, где на допросах было пролито столько пота от страха, и экспериментируем с дубовым столом.

— Во время бедствий люди более восприимчивы к таким вещам, — делает вывод Курт. — Очевидно, высвобождаются некие магнетические силы!

Мы хорошо понимаем, что наша судьба может измениться не в результате чуда.

В чудо верят там, в рабочих бараках, даже тогда, когда после десяти часов тяжелого труда, шатаясь, эти люди бредут к вагонам с корзиной торфа на плечах. Тогда они страстно мечтают получить вечером миску горячей похлебки, усердно моля о милосердии Деву Марию, которая защищает угнетенных. Или же они думают о том, что сюда, возможно, прорвутся немецкие танки, чтобы освободить их, военнопленных.

Но мы же антифашистский актив. Мы не верим в чудо. Мы сохраняем полное хладнокровие в вопросе нашего освобождения. Мы размышляем.

Наш немецкий лагерный врач тоже задумывается об этом. В эти дни я часто прогуливаюсь с ним позади бараков. Он все еще носит на плечах свои серебряные погоны со звездочкой и жезлом Эскулапа. Это он рассказал мне однажды историю про Ильзу. Он, опытный хирург, во время транспортировки спас жизнь многим пленным.

— Как вы считаете, когда мы вернемся домой? — спрашивает меня высокий врач.

Я не спешу с ответом, пока мы не удаляемся на приличное расстояние от двух пленных:

— Если мы не вернемся домой в ближайшее время, я имею в виду в течение шести месяцев, то тогда это может продлиться годы.

— У вас в активе наибольшие шансы, — замечает врач. — Простых пленных тоже отпустят. Во всяком случае, тех, кто болен. Но вот когда мы, офицеры, сможем поехать домой?

Поехать домой? Из поездов, прибывающих в Осташков, выгружают все новые партии военнопленных, сдавшихся в плен уже после капитуляции. Я стою у лагерных ворот, когда они с шумом и гамом строем проходят мимо меня по направлению к баракам.

Я вглядываюсь в их лица. Возможно, среди них окажется мой брат или кто-нибудь из родственников или знакомых. Но я никого не вижу. И это меня радует. У меня хватает забот и с самим собой. Просто я вижу всего лишь толпу людей, которые своим шумом доказывают, что они еще живы и что у них есть право заявить: «Мы не военнопленные, а интернированные. Война закончилась. Они обязаны вскоре отправить нас домой».

В один из таких жарких суматошных дней после обеда в лагере объявляется сам подполковник. В сопровождении своего адъютанта он быстрым шагом проходит через комендатуру. На нем белая шелковая рубашка и китель с большими золотыми погонами, какие носили в царские времена. И если бы на маленьких золотых пуговках не были изображены серп и молот, то можно было бы подумать, что этот подполковник явился к нам прямо с приема в царском дворце. Разгоряченный и с покрасневшим, как у рака, одутловатым лицом. Благоухающий дорогим одеколоном. Настоящий колосс, а не человек.

Он собирается выступить с речью только перед антифашистским активом. Чувствуя некоторое стеснение, мы, двадцать активистов, собираемся в первом бараке.

Подполковник в шелковой рубашке шатается так, что ордена на его груди постоянно позвякивают.

— Я пришел к вам, чтобы услышать, как вам живется, активисты, — обращается он к нам через переводчика. — Теперь война закончилась. Но и после победы вы должны быть всегда готовы ринуться в бой. Я хочу напомнить вам слова нашего дорогого товарища Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, но германский народ остается!»

По-видимому, подполковник хочет тем самым доставить нам радость. Но то, что он говорит дальше, становится очень интересным:

— Возможно, вы не знаете, что еще в 1920-х годах немецкие солдаты были в Советском Союзе, где они вместе с красноармейцами получали военную подготовку. Вы активисты и согласитесь со мной, когда я скажу вам, что об этом пока нельзя говорить в бараках. Но может случиться так, что когда-нибудь немецкие солдаты снова будут обучаться в Красной армии. Поэтому вы, как активисты, должны следить за тем, чтобы ваши товарищи соблюдали строгую дисциплину!

Мы, активисты, попали в сложное положение. С одной стороны, мы должны помогать в демилитаризации немецкого народа. А с другой стороны, мы должны снова говорить, что дисциплина, конечно, не имеет ничего общего со слепым повиновением.

И совсем не случайно, что прежний староста лагеря, Клаус, был смещен со своей должности. Он был всего-навсего фельдфебелем в немецком вермахте. Теперь старостой лагеря становится немецкий старший лейтенант, который прибыл к нам с одной из транзитных партий военнопленных и задержался в нашем лагере.

И наш комендант, кандидат на присвоение звания Героя Советского Союза, приказывает, чтобы для него сшили форму. Портной должен перешить немецкий картуз с козырьком, который валялся где-то на складе, в офицерскую фуражку. Правда, витой рант из четырех нитей был тоже перешит.

— Только не делайте форму такой опереточной! — говорит новый староста лагеря, не скрывая своей радости.

Мы обращаемся к нему по имени Герхард и говорим ему «ты», хотя бывшие пехотинцы-ополченцы чувствуют себя очень скованно, тыкая офицеру.

По приказу коменданта Герхард называется теперь не старостой лагеря, а командиром батальона. Старосты бараков становятся командирами рот. А в остальном все остается по-старому.

Но однажды во время вечерней поверки происходит скандал.

Уже полчаса ждал, стоя на плацу в своей красивой форме и перчатках, командир батальона, как мы в первом бараке в шутку называли между собой Герхарда. Но русский дежурный офицер так и не пришел.

Герхард кипел в душе от возмущения, как герой оперетты, вышедший на сцену слишком рано.

Выстроившийся по-военному за его спиной батальон оборванцев начал издевательски хихикать.

И тогда командир батальона сделал то, чего ему ни в коем случае нельзя было делать.

— Батальон, разойдись! — скомандовал он.

А будущему Герою Советского Союза Герхард швырнул под ноги свою красивую офицерскую фуражку, которую ему великодушно разрешили носить.

— Кто я — командир батальона или нет?

Гансу, старосте нашего актива, пришлось приложить немало усилий, чтобы спасти горячего командира батальона от карцера.

Пришлось вмешиваться даже Ларсену.

Хотя Герхард уже больше и не был командиром батальона, но он продолжал жить вместе с нами в первом бараке, получал свой офицерский паек и пел старинные песни, аккомпанируя себе на гитаре.

Командиром батальона стал Клаус.

Так что эти летние месяцы оказались довольно занимательными. Теперь по рекомендации медсестер стригли наголо только тех пленных, которые не содержали свои волосы в чистоте.

Часть добросовестных рабочих была «расконвоирована». Им разрешалось ходить на работу без конвоя.

Очень часто в лагере проводились политические мероприятия. Каждый день появлялось что-то новое. Теперь все с нетерпением ожидали Ларсена, когда он приходил в лагерь. А если на таких мероприятиях должна была переводить фрау Ларсен (поскольку будущий Герой Советского Союза собирался выступить с речью), то к ней со всех сторон бросались пленные, спеша предложить табуретку.

Даже Борисов стал вести себя более человечно. Это значит, что он стал реже появляться в лагере. Казалось, что его совсем не интересовало, когда некоторые пленные начали уличать во лжи самих себя: «Я должен заявить, что во время допроса по ошибке дал неверные показания. Прошу занести в протокол, что с 1937 года и до момента призыва в ряды вермахта я состоял в НСДАП».

Мы в активе тоже заразились общим оптимизмом. По настоятельному совету Фриделя Каубиша мы добровольно вскопали огород Борисова. На участке подполковника мы посадили картофель. Жена подполковника выходила на веранду в своем американском халате и лично давала нам указания.