Рассказы и повести - Виктория Токарева

- Счастливая! - позавидовала я. - Знаешь, куда тебе плыть.

- И ты знаешь, - серьезно сказал Лариска. - У тебя своя рарака. Талант.

- А что мне с него?

- Другим хорошо.

- Так ведь это другим.

- Ты будешь жечь свой костер для людей. Как древние греки. В этом твое назначение.

- Значит, я буду жечь костер, а ты около него греться?

- У меня свой костер, - сказала Лариска. - Костер любви.

Подул ветер, вздыбил челку над чистым Ларискиным лбом.

Мы побрели по тропинке Летнего сада, где когда-то Лиза встретила на свою голову Германна.

- Давай споем, - предложила я. - Три, четыре...

- А-а-а... - затянули мы с Лариской.

У нас была такая игра: выбросить звук одновременно, как карту, - каждая свой, и слушать, в какой они сплетаются интервал - терция, секунда, секста...

Сегодня получился унисон. Довольно редкое совпадение.

- Давай еще раз, - сказала Лариска.

- А-а-а-а... - затянули мы одновременно.

Снова получился унисон. Мы остановились и засмеялись.

Наверное, наши души были одинаково настроены в этот день, как два камертона, и отзывались Летнему саду одинаковым числом колебаний.

У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четырнадцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи в кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на клавесине.

Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно, как математик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью.

Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску. Сегодня Лариска должна была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ.

Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур. А чтобы мой прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще.

В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями.

Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую. Качнулась к стене и припала лицом к обоям.

- Перестань грызть стену, - сказала я. - Что случилось?

Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы его прислонили к кресту не затылком, а лицом.

- Что случилось? - испугалась я.

Лариска не пошевелилась.

- Ну, что? - допытывалась я.

- Ничего, - вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. - Я играла, потом перестала играть. Он спросил: "Чего же вы остановились?"

- А ты?

- Я стала играть дальше и доиграла до конца.

- А потом?

- Потом был звонок.

- И ты ничего не сказала?

- Он запретил.

- Как? - не поняла я.

- Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать.

Лариска говорила тихо и без выражения. У нее не было сил раскрашивать текст интонациями.

- Поешь чего-нибудь, - сказала я.

- Не могу... - прошептала Лариска. Губы у нее были серые.

- Тебе плохо? - испугалась я.

- Нет. Мне никак.

Я привела ее в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а сверху кинула плед.

- Твои скоро вернутся? - спросила Лариска.

- У них дежурство.

Лариска съежилась и закрыла глаза. Ресницы ее легли на щеки.

- Мне уйти? - спросила я.

Лариска потрясла головой, не открывая глаз.

Я села к роялю и стала тихо играть Баха.

Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой. Потом забормотала: "Не думать, не думать, не думать, не думать..."

Я перестала играть и спросила:

- Ты сошла с ума?

- Нет, - сказала Лариска. - Это моя гимнастика. Я каждое утро просыпаюсь - и как молитву: "Мужество, мужество, мужество..." Раз пятьсот. И перед сном тоже: "Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда..."

Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы были такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь подушку и диван.

- Господи! - вздохнула я. - Да ты оглянись по сторонам. Сколько вокруг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к рукам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У него и рожа-то желтая, как лимон за двадцать пять копеек.

- Я не могу лишить его своей любви, - сказала Лариска. - Может быть, это единственное, что у него есть. Он так одинок...

- А зачем ему твоя любовь?

- А зачем рарака в море? Роса на траве?

На улице раздался выстрел, - должно быть, лопнула на ходу камера у грузовика.

Лариска вздрогнула, быстро села.

- Это он... - проговорила она.

Я посмотрела на нее внимательно и поняла, что она в некотором роде сошла с ума.

- Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может быть, у него принципы, - предположила я.

Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за принципы, во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства.

- Он учитель, ты ученица, - растолковывала я. - Получается, он использует свое служебное положение. Это безнравственно.

Лариска спустила ноги с дивана и стала обуваться.

- Ты куда? - растерялась я.

- К нему. Я знаю, где он живет.

- Зачем ты к нему пойдешь?

- Я скажу: если он хочет, я брошу училище. Плевать мне на это училище!

- Тебя родители выгонят из дома.

- А мне не нужен дом, в котором нет его.

- Я тебя не пущу!

- Ты пойдешь со мной!

- Это нескромно, - попыталась я образумить Лариску. - Явилась - навитая, раскрашенная... Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность!

Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной яростно плещется вода.

Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а ее сестра из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени и заправлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще.

- Ну как? - весело спросила Лариска, вытирая полотенцем мокрую шею.

Я молчала, ошеломленная переменой.

- Я готова! - объявила Лариска.

- Подожди... - взмолилась я, но это было равносильно тому, как если бы я обратилась к падающему самолету, вошедшему в штопор.

Памятник Гоголю был припорошен легко ссыпающимся снегом, и на унылых бронзовых волосах лежала белая шапка.

Лариска шагала, покрыв голову двумя платками, истово глядя перед собой. Мы шли, как в разведку: не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, только ощущение опасности.

- Жди меня здесь, - приказала Лариска и скрылась во мгле парадного.

Я осмотрелась по сторонам. Дом был кирпичный, красный. Стена в наступающих сумерках казалась какой-то зловещей. Возле таких стен расстреливают заложников.

Снег шел хорошо. Деревья стояли будто обсахаренные. Поблескивали полоски трамвайных рельсов.

Я ждала Лариску и думала о том, что она сошла с ума, а я не в состоянии сойти с узкоколейки своей трезвости. Я молода и красива, на третьем месте по красоте. Но почему-то такие редкие, ценные обстоятельства, как молодость и красота, не дают мне никаких преимуществ. Я живу, как старуха, с той только разницей, что у меня впереди больше лет жизни. Значит, я дольше буду играть и любить своих родителей.

Я ждала Лариску, и мне тоже хотелось сильных, шекспировских страстей, хотелось бежать к кому-нибудь по морозу с мокрой головой и бросать ему под ноги свое хрупкое существование.

Появилась Лариска.

- Никто не открывает, - сказала она.

- Значит, его нет дома.

- А может, он прячется?

- Он ведь не знает, что ты придешь. Ты ведь не предупреждала.

- А как ты думаешь, он вернется?

- Конечно! Куда же он денется!

- А вдруг у него кто-то есть? - В Ларискиных глазах остановился ужас.

- Тогда бы он женился, - сказала я. - Ведь он свободен.

- А может, она не свободна?

- Значит, это не имеет никакого отношения к любви.

Лариска обняла себя за плечи, чтобы не дрожать крупно.

- Ты простудишься, - предсказала я.

- А как ты думаешь, если я простужусь и умру, что он сделает?

- Напьется, - предположила я.

- Правда? - обрадовалась Лариска.

- Напьется и заплачет, - пообещала я.

- Мой образ будет со временем высветляться в его памяти, и он влюбится в свою потерю.

- Подожди, может, еще и так влюбится.

Мы с Лариской брели вдоль красной стены. Мимо прошла очень высокая собака. Она шла и знала, что все на нее смотрят.

Лариска подняла голову.

- Смотри! - сказала она.

- Куда?

Я тоже подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле с закипающим супом. Мы стояли с Лариской, как две бесполезные косточки на дне кастрюли мироздания. Какой от нас навар...

- Видишь? - спросила Лариска. - Это моя нежность и печаль.

- Где? - Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, перемещались.

- Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо, - объяснила мне Лариска. - А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы.

- Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит голос Калинникова...

Мы стояли, чуть покачиваясь, и смотрели, как выглядит Ларискина печаль. Она каждую секунду была разной.

Потом мы опустили головы и одновременно увидели Игнатия. В короткой дубленке, он быстро шел, глядя перед собой. Прошел, обогнув нас, не заметив.