По дорожкам битого стекла - Крис Вормвуд

— Что ты загадал? — спросил я.

— Не скажу, а то не сбудется, — ответил он.

Мы пили ликёр, прислонившись к одному из саркофагов. Над нами висела огромная красная луна. Воздух пах испарениями с болот. Над головами носились летучие мыши. Сверчки стрекотали в траве.

— Чёрт, это последний год моей молодости, — сказал Герман, делая большой глоток шартреза. — Я должен использовать его на все сто.

Тур продолжался. Мы нюхали кокс, стараясь избегать героина. Я не хотел снова в тот ад ломки, хотя очень скучал по ощущениям беззаветного кайфа. Особенно мне хотелось слышать свой голос под опиумом, чтобы через меня пели опиумные маки. Порой мне казалось, что всё первращено в рутину, что я не рок-музыкант, а просто какой-то шут, обязанный развлекать всех, когда мне самому не весело, петь всё те же приевшиеся песни. Это была такая задница. Но потом, стоило мне выпить и нюхнуть, всё проходило. Я снова оживал. Я снова был собой.

Однажды в интервью у меня спросили: общительный ли я? Я растерялся, потому что не знал, с какой стороны оценивать: как пьяного или как трезвого? Это вообще были какие-то два отдельных человека. Трезвый «я» никогда не жил. Он был тихий и подавленный, очень зависимый от мнения других, человек с кучей нелепых комплексов. Мне действительно нужно пить и употреблять, чтобы хоть как-то существовать в обществе. Может быть, у меня страх сцены, а я не знаю об этом? Я полюбил драться. В том состоянии, в котором я был, я мог только получать по роже. Я сцепился с собственным охранником, он рассёк мне бровь. Будучи в пьяном бреду, я подрался с Дани, который был крупнее меня вдвое. Я укусил его за любимую руку, он зафигачил в меня пластиковым стулом. Как реслинг, только всё настоящее. Мы не держим друг на друга зла, это — проявление братской любви. Были также повреждения, которые я получал сам. Мы стояли в очереди в какой-то жральне. Я послал Майка за мороженым. Он купил ванильное. Я сильно распсиховался. Послал всех в жопу и вышел… сквозь стеклянную стену. Град из тысячи осколков осыпал меня. На теле потом обнаружилось лишь несколько тонких царапин на лице и руках. Мне повезло, что я был в очках, кожаной куртке и плотных джинсах. На одном из концертов я растянулся прямо на сцене, запутавшись в шнуре, разбил себе колено и стукнулся головой, но всё же продолжил петь. Я постоянно ранился.

Когда тур закончился, я завалился спать где-то суток на двое. Постоянно снился проклятый автобус, который трясся, как чёртова лодка при шторме.

Макс постоянно гнобил Майка. Он не считал его за человека, Майк был для него каким-то досадным раздражающим фактором. Хотя, на мой взгляд, у него не было каких-то особых характерных черт, которые могут раздражать, да и большую часть времени он молчал. Наверное, он раздражал Макса, потому что был никаким. По его мнению, быть пустым местом — это преступление хуже, чем просто быть мудаком.

«Знаешь, — сказал мне однажды Макс. — В любом коллективе должна быть паршивая овца, на которой все должны срывать свою злость. Это неотъемлемая часть существования любого социума. Если ты не будешь кого-то гнобить, то очень быстро сам станешь паршивой овцой». Я промолчал, потому что я ясно понимал, что у самого Макса есть все шансы стать подобным изгоем, так что он из кожи вон лезет, чтобы опустись хоть кого-то.

А что касается нас всех, то временами мне казалось, что мы просто ненавидим друг друга, но по возможности стараемся это скрывать. Постоянно объединяемся против кого-то и мутим свои грязные игры. Сегодня Макс с Джеком, объединённые любовью к героину дружат против всех, завтра мы с Майком дружно ненавидим Макса, и всё идёт по кругу. Никогда не угадаешь, кого модно ненавидеть на этой неделе. Мы не мы без нашей ненависти.

Глава 7

Проспавшись после тура, позвонил Шону и предложил встретиться. Он согласился, но голос его был каким-то грустным и уставшим. Мне хотелось помочь ему развеяться. Я думал, что это вполне в моих силах. Мы шатались по городу неузнанные, скрытые стеной дождя и тумана. На дворе стояло лето, хотя в Лондоне не очень заметно. Хотелось говорить. Я рассказывал про всё, что произошло со мной за это время интересного и не очень. Мне просто не терпелось кому-то поведать о своих впечатлениях. Шон только слушал и кивал. Я всматривался в его черты. В них что-то изменилось. Я называл это героиновой маской, как та, которую я видел в зеркале в те времена, пока сидел. Шон прятал свой взгляд за стёклами очков даже в такую погоду. Мы зашли в паб и взяли по пинте пива. Он всегда брал светлое, а я тёмное. Он посмотрел на часы, что висели на стене. Стрелки на них давно остановились. Шон что-то невнятно сказал про время, которому некуда идти. Он вдруг снял очки и заглянул мне в глаза. На меня смотрел мутный янтарь его глаз в ореоле рыжих ресниц. Я никогда не забуду этот взгляд.

— Музыка во мне умерла, — сказал он вдруг.

Мне показалось, что всё вокруг затихло, и другие звуки просто перестали существовать. Мы все драматизировали время от времени, но эти слова походили на правду. В голосе Шона звучало какое-то глубинное разочарование.

— Это творческий кризис, бывает и проходит, просто нужно время. Тебе следует отдохнуть. Поехали куда-нибудь?

Я вдруг вспомнил, как здорово было нам в Таиланде тогда. Тишина, отрешённость, картонный рай словно с плаката.

Он ничего не ответил, только уставился в свою кружку. И мы больше не возвращались к этой теме. Когда закончилось пиво, и не было желания брать ещё, мы вышли на улицу. Вокруг нас висела какая-то экзистенциальная романтика. Дождь заливал глаза. Грязь хлюпала под ногами. Мы промокли до нитки. Если закончится этот дождь, то я сойду с ума без этого шёпота воды в ушах. Я буду изгнан из королевства дождя.

Мы пришли в квартиру Шона. Неуместная роскошь, когда хочется попасть в обшарпанную кухню и пить водку, куря едкие сигареты, вдыхая запах подгорелой картошки. Я немного ностальгировал по привычной мне разрухе, потому что в ней удобно лелеять свою депрессию. Сейчас она успела приобрести в моей голове нотки ностальгической романтики. Но я знал, что если хоть на миг вернуться туда, то всё будет уже не тем. Дорога в прошлое завязалась узлом бесконечности.

Шон предложил мне ширнуться. Я хотел отказаться, но решил поймать его волну. Только так можно понять наркомана, только пройдя с ним за руку в его безумный мир. Туда, где вены сплетаются лозой, чёрные птицы смотрят с деревьев, на которых растут твои глаза, и смерть — на конце иглы. Потом, вернувшись в себя после прихода, я начал рассказывать эту странную историю про русского злого колдуна, который прятал свою смерть в игле, что если её сломать, он умрёт навсегда, пусть и зовётся бессмертным. Я ещё что-то говорил, много и разного, я описывал свой мир в красках и говорил о том, что нам нужно в него сбежать. Я знал вход, мы должны искать его на станции недалеко от моего родного города. Там, в одном из заброшенных домов, из крыши которого растёт дерево, обязательно должна быть сгоревшая дверь. Или это были просто мои иллюзии, и вход открывается в любом уголке мира, стоит только захотеть. Когда диковинный мир поймёт, что ты готов, он сам придёт к тебе.

Раньше я не говорил об этом ни одному живому человеку, выражая свою магию только через песни. Я пел в ожидании того, кто придёт и подскажет мне ответ. Я сочинял все эти песни для того, чтобы найти выход из собственных кошмаров. Я верил, что с каждым шагом становлюсь ближе к своей цели. Я не знал, понимает ли меня Шон, но в этот момент я чувствовал в нём то, что называют «родственной душой».

— Понимаешь, просто мне начало казаться, что все мы в этом мире просто в гостях, — сказал я, раскинувшись на кровати. — А когда мы умрём, мы вернёмся домой. А вся наша жизнь просто поиск надежного выхода.

Шон кивнул.

— Я, кажется, тебя понимаю. В детстве я часто сидел на пыльном полу, глядя в жёлтую стену. В моей голове уже не оставалось мыслей, кроме: «Хочу домой». Я повторял это вслух и часто слышал от матери: «Ты и так дома. Чего тебе надо?». Я всё ясно осознавал, кроме того, что я не дома, — сказал он.

Утром Шон сказал, что мне лучше уйти, потому что ему нужно побыть одному. Мне показалось, что он прогоняет меня навсегда.

Дома мне было тоскливо наедине с собой. К вечеру я подумал, что всё плохо, и наелся антидепрессантов. С замиранием сердца я звонил Шону. Мне его не хватало сейчас. Мне казалось, что не следует оставлять его одного надолго. От него веяло какой-то чёрной меланхолией. Закрывая глаза, я видел его в окружении чёрных бабочек. С их крыльев сыпался пепел.

Никто не брал трубку. Я звонил бесчисленное число раз, натыкаясь на эти отвратительные длинные гудки, от которых начинало шуметь в ушах. Я плюнул на всё и поехал к нему сквозь ночь и дождь.

Шон жил в викторианском доме, он ненавидел новостройки, не стремился за город в собственный особняк. Ему хотелось быть в центре событий Лондона. Мне всегда нравился этот район. Только в доме не было лифта; я, задыхаясь, взбежал по лестнице. На ступеньках, обхватив колени, сидела женщина. Я опешил и остановился. Я даже не понял, красива она или нет, для меня сейчас она была стастистом и манекеном в этом немом кино. Она смотрела куда-то сквозь меня, словно была под кайфом. Её лицо не выражало ничего. Её заметно трясло. Краем глаза я увидел, что дверь квартиры Шона открыта настежь. Моё сердце бешено забилось, и в висках застучало.