Ястреб из Маё - Жан Каррьер

— Это твой источник, Рейлан.

У него заходили желваки на скулах, вздулись жилы на висках и на шее, он широко разевал рот, чтобы дать выход душившей его ярости и разочарованию. Бесцветным, неестественно ровным голосом она приказала:

— Молчи. Сядь и выслушай меня. Потом делай, что хочешь!

Тут ее голос все-таки дрогнул. Именно это проявление слабости, а отнюдь не наигранное бесстрастие, утишило его ярость; он понял, каких усилий стоит ей сохранить спокойствие и не расплакаться у него на глазах. Ибо он отдавал себе отчет, что в такие минуты она перед ним робеет. Но зачем тогда понапрасну злить его? Чего ей еще не хватает?

— Уже неделя, как источник иссяк. Один песок — вот что я там нахожу.

— А водоем? — сказал он упавшим голосом.

— Вода, которая натекла в твой водоем, протухла; наверно, надо было хоть бы раз наполнить его и спустить. Вот уже неделя, как я хожу по вечерам в Сен-Жюльен с бутылью на тачке. Мне пришлось отвести в Мазель-де-Мор моих овец и твоего коня.

Насекомые смолкли, и в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем старинных часов, которое болезненно отдавалось в сердцах супругов, усиливая напряжение; желая разрядить обстановку, Мари испустила какое-то кудахтанье.

— Вот, бедный мой Рейлан, какой подарок приготовила я к твоему возвращению.

Ошеломленный, обескураженный, он сидел некоторое время, не говоря ни слова. Потом встал и направился к двери, машинально прихватив по дороге ружье.

— Куда ты идешь в такую жару?

Ничего не ответив, он ринулся в пекло.

От терпкого запаха нагретого дрока было тяжко дышать. Небо напоминало озеро расплавленной ртути, линия горизонта таяла в дымке испарений, поднимавшихся над землей, как пар над котлом: невозможно определить, где кончается твердь и начинаются небеса. В ущельях жара стояла такая, что, казалось, окунаешься в кипящую древесную смолу. Уши закладывало словно ватой; потом стрекот насекомых вздымался вдруг, как сноп искр над жаровней.

А вокруг источника — ни единого насекомого, никаких признаков жизни: пустая низина, заброшенная, белая, как скелет, мертвая.

Он пощупал рукой песок, которым Чернуха хотела его напоить, и тотчас же, словно укушенный, отдернул руку — горячий, сухой, раскаленный добела песок! «Черт бы вас всех побрал!»

Вне себя от бессильной ярости Абель выстрелил в воздух — жалкое пуканье в оглушительном рыке жары, — выстрелил в небо, такое к нему безжалостное, вырывавшее у него изо рта воду и хлеб, доставшиеся с таким трудом. Но небо было невозмутимо и пусто, даже не оказалось и ястреба, на котором он мог бы сорвать убийственный гнев, наполнявший звоном его уши. Пинком ноги он сшиб деревянный желоб, шедший от источника. «Сволочь! Вот тебе, сволочь!» Все их сбережения пропали даром. И пот был пролит напрасно! Он работал, как негр, и вернулся к разбитому корыту, к высохшему роднику! Ничто ему не дается… Земля отказывается делиться с ним своими богатствами! Казалось, все на свете ополчилось против него, он с ненавистью посмотрел на свое ружье, которое явно было не в силах сотрясти небесные своды, весь мир против него ополчился: вечные неприятности, паскудство, западни, ждущие человека на каждом шагу, горести, убытки и ни одного подарка судьбы, ни одной милости от небес, им жалко даже маленькой грозы, которая наполнила бы цистерну. «Я бы тебе показал, господь бог! Попробуй только спустись сюда!»

Обливаясь потом, как бешеный бык, он дико озирался, ища, на ком бы выместить свою ярость; взгляд его упал на чахлый бук, одиноко стоявший на голом склоне.

Он бросился к буку, который словно боязливо скорчился при его приближении, готовясь бежать. Обхватив ствол обеими руками, он нагнул его так сильно, что корни затрещали. Этот сочный подземный хруст разрядил чудовищное напряжение, которое владело им, и горячая волна плотского наслаждения захлестнула его.

5

Он не появлялся всю ночь. Мари подумала, что он отправился бродить по лесам и браконьерствует, чтобы развеять свою злость; только бы не налетел на лесничего! Ей представлялись кровопролитные сцены, но к утру она от усталости все же забылась сном.

Трилистники и сердечки на ставнях в Сен-Жюльене едва начали вырисовываться в сером свете зари, когда сонные жители главной улицы, соединяющей поселок с национальным шоссе, услышали громыхание и скрежет тачки, проезжавшей у них под окнами. Немного спустя та же тачка проехала в обратном направлении уже с меньшим шумом. Тот, кто вез тачку, был, видимо, чем-то возмущен: он бормотал себе под нос ругательства, словно пьяный.

А между тем он выпил всего лишь воды, правда, вволю, отчего ногам стало немного легче; он даже воспользовался безлюдием раннего часа и умылся у фонтана, пока наполнялась его бочка; таким образом он сэкономил немного воды из дневного рациона: столько-то для готовки, столько-то Чернухе на умывание, столько-то сюда, столько-то туда — придется-таки ему попотеть с этой сволочью! Три четверти часа на спуск с пустой бочкой — это еще куда ни шло, но подъем с грузом вверх займет не меньше часа с четвертью; к тому же из-за рытвин и камушков, попадающих под колеса, так натрудились руки, что к концу пути тащишь оглобли тачки под мышками; он уже испытал это месяц назад, когда волочил наверх мешки с цементом, а теперь это удовольствие предстоит ему каждое утро до тех пор, пока добрая гроза не наполнит его цистерну и не возродит источник. Какое паскудство! Хоть бы это гнусное небо покрылось тучами!

Будь у неба совесть, оно бы лопнуло от края до края под его уничтожающим взглядом. Но гнусное предрассветное небо, на котором звезды стали гаснуть, сохраняло постыдную невозмутимую ясность.

Конечно, во всей этой истории была и его доля вины: если бы он принимал те меры предосторожности, что его предки, цистерна и сейчас была бы наполовину полна. При жизни отца влагу не транжирили зря, он ведь помнил, как перед войной старик выдавал им воду по кружке и носил на часовой цепочке ключ от замка, запиравшего рычаг насоса. В те времена на большинстве ферм вообще не было водопровода, цистерны держали на запоре, и все находили это естественным; а теперь женщины поступают, как им заблагорассудится, — и вот результат. А в довершение всего этот сволочной родник иссяк в середине лета; такое бывает раз в тридцать лет, и надо же, чтобы это случилось именно с ним, божья гнусность, сволочное паскудство! Впрочем, было такое в 1928 году. Это лето запечатлелось в его памяти как черное пятно от слепящего солнца. Дьявольская жарища, земля, затвердевшая, словно цемент, дороги и кусты в меловой пыли, обезумевшие кузнечики, стрекочущие и после захода солнца. Ему было всего семь лет, но его посылали «в наряд» за водой в Сен-Жюльен вместе со всеми; воду тогда носили в бутылях — мать называла их «крестной мукой». Ты сказал «говно»? Наряд за водой в Сен-Жюльен! Ты сказал «засранец» — наряд за дровами в Феррьер! Младшего братишку везли вниз на тачке, этой самой, разумеется; откуда, спрашивается, взялись бы у них лишние деньги на новую? Да нет, он ошибся… Братишку не могли возить в тачке — то был 1928 год, и он еще не родился. В конце концов, все путается в памяти.

Ему казалось, что с каждым оборотом колеса мысли его разматываются, как нитка. Едва лишь катушка кончилась, он вновь принимался рассчитывать ежедневные нормы расхода воды: он был целиком поглощен своими расчетами и, сам того не замечая, говорил вслух. Когда он в серо-голубой предрассветный час вступил со своей тачкой на мост через Миманту, раздался насмешливый голос: «Немного же у тебя останется для поливки газона!»

Это ему повстречался Делёз, один из коммунальных почтальонов; он ловил с моста рыбу на красного червя, используя утро перед тем, как заступить на дежурство. От неожиданности и смущения Рейлан отпустил оглобли, мужчины обменялись несколькими словами. Над самой водой трепетали фиолетовые стрекозы; высоко выпрыгивавшие из воды форели сбивали их ударом хвоста.

Рейлан достал табак и, смочив языком бумажку, свернул цигарку.

— Тебе-то засуха нипочем, — сказал он, пососав цигарку, прежде чем закурить. — Ты живешь у воды!

В постепенно розовевшем свете зари он видел квадраты огородных грядок, окруженные воздушной зеленью ив, ветви которых, местами тронутые желтизной, защищали овощи от ветра. Участок, засеянный эспарцетом, отделял огород от почтальонского домика, к стене которого сверху донизу прилепились клетки с кроликами. Вся эта съедобная роскошь, выставленная как бы напоказ, эта свежая зелень, обихоженная и благоухающая на заре, вызывали острую зависть у отшельника, вынужденного возить на себе воду, в то время как у других река течет чуть что не под кроватью!

— А ведь ты тоже живешь на берегу реки, — сказал почтальон непререкаемым тоном, делая вид, что разглядывает крючок, погнутый форелью.