Ястреб из Маё - Жан Каррьер

В тот день он посвятил часть утра изготовлению ватерпаса из бутылки от лимонада, наклеив на нее две параллельные полоски пластыря, которые должны были отмечать мёстоположение пузырька воздуха в бутылке, полной воды. Бутылку и пластырь, оставшийся со времени несчастного случая с братом, он нашел в чердачном тайнике как раз над головой матери, которая следила за ним остановившимся взглядом, скорчившись на соломе, не мертвая и еще не спекшаяся от удушающей жары, царившей под черепичной крышей.

— Ты не думаешь, что пора бы старуху перевести с чердака?

— А ты бы взял да устроил ее в приют, в конце концов, это твоя мать, а не моя, у меня и так хватает работы, мне надоело таскать еду и мыть ей задницу среди такой вони, да еще имея на все про все один несчастный литр воды!

На сей раз это было уже открытое объявление войны.

Возникла проблема освещения шахты, куда свет все позже проникал по утрам и все раньше уходил вечером, отчасти из-за ее глубины, отчасти оттого, что дни в августе стали значительно короче; Абель работал при колеблющемся свете двух свечей, и от каждого его движения вокруг беспорядочно прыгали тени. Он подсчитал, что подземное освещение стоит десять су в день, не то чтобы целое состояние, но все же следовало поторопиться и выйти к подпочвенному роднику как можно скорее.

Последняя задача, хоть и не столь важная, была, однако, самой неприятной — выбрасывать наружу вынутый грунт. До сих пор он таскал глыбы, прижав их к груди, или катил по земле, если они были слишком тяжелые; но с увеличением расстояния делать это становилось все труднее.

Была совершенно необходима какая-то повозка, чтобы избавиться от бесконечного хождения с тяжелыми плитами или мешками щебня, набитыми так, что, того и гляди, лопнут. А они, шут бы их побрал, и лопались, не стесняясь!

Тачка.

Единственный выход.

Но тогда ему придется возить ее каждое утро вниз — не может же он подвесить бочку с водой себе на шею, как вешают на шею сенбернару бочонок водки? Да и не так-то легко таскать тачку сюда без дороги, через пни, заросли, скалы, по склону, заросшему высокой, по горло, травой! Повторять этот подвиг каждый день было бы чистым безумием. Он посмотрел на свои руки, приложил их к груди: как бы ни был хорош механизм, при таком обращении он может и отказать…

Абель почувствовал, как им завладевает отчаяние. В ослепительном свете августовского дня он медленно вышел из своей пещеры, остановился на самой верхушке щебеночного террикона, и, поскольку он вдруг потерял веру в себя и в свою затею, все эти нагромождения камней и зарывшиеся в траву обломки, эта черная дыра в скале показались ему утомительной, тщетной, в высшей степени странной выдумкой — да, ничего не скажешь, работенка для полоумного. Он спрашивал себя, увенчаются ли все эти усилия успехом или он напрасно потратил время и огромный труд, опрометчиво кинувшись в предприятие хоть и заманчивое, но далеко превосходившее его силы. Глядя под ноги на щебень, выброшенный из шахты, он почувствовал, что из-за какой-то тачки все здание, воздвигнутое его воображением, рухнуло. Весь его замысел рассыпался.

Он сошел вниз и сел, прислонившись спиной к стволу дерева, ощущая внутри лишь огромную пустоту, на этот раз даже курить ему не хотелось, как обычно после завершения какого-то этапа работы. Не хотелось ему и стрелять из дрянного ружья по недосягаемой цели; он глядел, как кобчик мягко парит в высоте над его шахтой, и даже не потянулся к заряженному ружью, висевшему тут же на ветке. Пусть кружит там сколько угодно, уж больно все ему осточертело. Его охватило ленивое оцепенение: спуститься в Маё за тачкой казалось ему задачей невыполнимой, сверхчеловеческой. Он видел себя в три погибели согнутым над этим склоном, толкающим всю эту гору плечами, впряженным в тачку, в которой, обернувшись, чтобы понять, откуда взялась эта непомерная тяжесть, он обнаружил жену и мать. Он пытался их вывалить, но они сопротивлялись и цеплялись за тачку изо всех сил.

Вдруг он с ужасом увидел, что оглобли остались зажатыми у него в руках, а тачка с обеими вздымающими руки женщинами безудержно катится вниз. Он испустил глухой стон, резко отпрыгнул, словно спасаясь от падения, и внезапно проснулся: уже почти стемнело; он, видимо, задремал от усталости, и во сне ему привиделся этот кошмар.

Ему почудился странный шум, он прислушался: всего лишь легкий ветерок шелестел временами в деревьях. Настоящего ветра давно не было, тишь стояла уже несколько недель; лето обратилось в огромный котлован жары, где все ею обволоклось, как в котле с кипящим жиром. Несколько дуновений, пошевеливших листья буков, казались чудесными и многообещающими, как шум прибоя после перехода через пустыню. Он выпрямился, ему захотелось выкурить цигарку там, наверху, над шахтой, ближе к вершине горы, куда этот прилив воздушных волн несет весть с далеких просторов.

Над его головой распростерлась звездная ночь, беспросветно черная на западе, лишь временами более или менее яркие зарницы выхватывали из тьмы горы, обрисовывая их многоплановое строение, и какие-то неизвестные местности, но на столь короткий срок, что сетчатка глаза из множества видений запечатлевала лишь светящиеся пятна, повисшие между небом и землей. Эта беззвучная прерывистая иллюминация походила скорее не на отдаленную грозовую бурю, а на перемежающиеся вспышки неравной силы, сотрясавшие небо во время бомбардировок Роны и восточных городов.

Усевшись на каменистой прогалине, венчающей вершину горы, он задумчиво курил, следя за порывами и направлением ветра, наблюдая за зарницами, учащение которых могло бы стать предвестием грозы, собирающейся или уже разразившейся сейчас над склонами Обрака и над Родезом и, возможно, идущей сюда, что разом изменит погоду. Но легкие вспышки зарниц всего лишь беззвучно освещали длинные облака и мало-помалу совсем угасли, погрузив задний план пейзажа во тьму, — так бывает на сцене, когда потухнут огни рампы. Слабый ветерок тоже утих, наступила необыкновенная тишина — насекомые умолкли, трава не колыхалась, казалось, все живое покинуло эти высоты, и теперь он последний их обитатель. Ему стало как-то не по себе одному, среди этих молчаливых лесов, перед темным, немым горизонтом, под черным безлунным небом, в котором мерцали звезды, раскиданные словно бы реже обычного, точно само небо в этот вечер тоже было покинуто… Он вдруг решил лечь спать не на воздухе, а в шахте: эта мертвая, пустынная, охваченная каким-то оцепенением ночь ничего доброго не говорила его сердцу, причиной чему, возможно, были дневные его неприятности, но стоило ему забраться в глубь своего туннеля, зажечь свечу и закурить сигарету, как его охватило странное умиротворение от того, что находится он под укрытием и защитой многотонной скалы; он чувствовал себя под землей спокойно, как крот; погасив свечу и завернувшись в одеяло, он заснул в своей подземной норе, как ребенок в объятиях матери.

В середине ночи он вдруг проснулся от ужасающей вспышки, прервавшей его сон; спросонья он было подумал, что это взрыв и его погребет под обломками шахты; с бешено бьющимся сердцем он бросился наружу, где был встречен ослепительным светом, который, разорвав мглу, высветил пейзаж, и через мгновение все снова погрузилось в темноту; за ярким светом последовал оглушительный удар грома, эхом отозвавшийся среди пещерообразных туч, сгустившихся над плато, пока он спал. Ему казалось, что земля дрожит у него под ногами. Каждый удар грома гремел среди гор, словно разорвавшаяся бомба. Грохот казался еще страшнее оттого, что на землю не упало ни капли дождя; не было даже ветра. Конечно, Абель не первый раз видел сухую грозу, обычно приводящую в ужас женщин, детей и животных частыми яростными вспышками молний, от которых нередко возникают пожары в крытых гумнах и в лесу. При вспышке молнии временами казалось, что небо раздираемо, словно с неистовой злобой рвущаяся ткань. Полузакрыв глаза, втянув голову в плечи, он испытывал ненависть к этому бессмысленному разгулу звуков и электрических разрядов, которые словно бы залпами орудий сотрясали ночную высь, не соблаговолив пролить ни капли влага. И подумать только, что в этих тучах достаточно воды, чтобы избавить его от всех невзгод! Незачем было бы ходить в Сен-Жюльен, тратить время, выбиваться из сил, цистерна наполнилась бы (в нее стекала вода со стольких крыш, что она могла наполниться за одну ночь); родник бы снова ожил, водоем тоже наполнился бы, а он завтра же утром пошел бы за тачкой и жена перестала бы терзать его бесконечными жалобами, может быть, даже согласилась бы снова стать женщиной — ведь уже не один месяц, несмотря на водоем, несмотря на зайца, несмотря на одиннадцать с половиной тысяч франков, она не подпускает его к себе!

Гроза продолжала бушевать — настоящий ночной фейерверк, освещавший плато негреющим светом только затем, чтобы досадить людям и посеять ужас среди животных.