Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века - Кирилл Юрьевич Зубков

не как эстетический объект, а как действие, обладающее общественным содержанием. Ответственность за это действие нес в их понимании его субъект — автор[315]. Писарев понимал восхищение красотой искусства не как встречу человека с прекрасным, а как форму социального поведения, предполагающую гедонизм, а не гражданственно полезную деятельность:

…теперь стиходелание находится при последнем издыхании <…> уж ни один действительно умный и даровитый человек нашего поколения не истратит своей жизни на пронизывание чувствительных сердец убийственными ямбами и анапестами. А кто знает, какое великое дело — экономия человеческих сил, тот поймет, как важно для благосостояния всего общества, чтобы все его умные люди сберегли себя в целости и пристроили все свои прекрасные способности к полезной работе (Писарев, т. 5, с. 352; статья «Цветы невинного юмора», 1864).

Исходя из этой предпосылки, Писарев делал вывод, что наслаждение искусством тождественно разврату:

…я осмелюсь утверждать, что все экстазы самых просвещенных и рафинированных поклонников древней скульптуры в сущности ничем не отличаются от приапических улыбок и чувственных поползновений <…> люди, посвященные в таинства экстазов <…> часто все свои силы и всю свою жизнь ухлопывают на то, чтобы доставлять эти экстазы себе и другим; два класса людей, эстетики и художники, только этим и занимаются… (Писарев, т. 6, с. 258; статья «Реалисты», 1864)

Исследователи отмечали двойственность радикальной «реальной критики»: ее представители рассматривали произведение либо как выражение авторского мнения, либо как отражение действительности[316]. Сами критики, однако, вряд ли могли счесть это противоречием: искусство трактовалось ими не как объект, соотносимый с автором или действительностью, а как форма социального поведения. Под соответствием «действительности» критики имели в виду не ту или иную форму миметического правдоподобия, а способность произведения так или иначе влиять на реальность, либо способствуя ее познанию (не открытию истины, как в романтической эстетике, а рационализации социального поведения), либо побуждая людей к тем или иным действиям. Произведение искусства более не рассматривалось как репрезентация внутреннего видения художника. «Нигилисты» неслучайно привлекали к себе интерес Н. С. Лескова[317], также отрицавшего все, даже романтические, представления о репрезентации и опиравшегося на художественный опыт доренессансного, нерепрезентативного искусства[318]. В отличие от Лескова, «нигилисты» руководствовались не прошлым, а будущим, требуя от искусства, чтобы оно способствовало прогрессу.

О третьем томе «Сочинений» Писарева, содержавшем, среди прочего, знаменитую дилогию «Пушкин и Белинский», Гончаров-цензор писал:

Г-н Писарев <…> разрушает господствовавшие доселе начала критики и эстетический вкус и смело ставит новые законы или, по крайней мере, старается установить новую точку зрения на произведения изящной словесности. <…> Все остальное <…> клонится к развитию взгляда автора на поэзию, которую он находит и признает только в созданиях, имеющих утилитарное и реальное значение или же выражающих обличение и отрицание современного зла, предрассудков и т. п. (Гончаров, т. 10, с. 229–230).

Взгляды Писарева на литературу беспокоили Гончарова не только как цензора. В апреле 1869 года он писал Е. П. Майковой, что у новых критиков публицистические «стремления возобладали уже совсем над всяким эстетическим „раздражением“ — и в Писареве эта струя совсем исчезла, у него уже чисто одна головная критика». Далее писатель недоумевал: «Все это я понимаю, т. е. несочувствие к искусству — но зачем и вражда к нему — этого не понимаю»[319].

Ни в цензорских отзывах, ни в переписке Гончарова, однако, не заходит речь о том, что Писарев неоднократно высказывал претензии не только к устаревшей, по его мнению, эстетике, но и к самому Гончарову как одному из ее наиболее заметных представителей[320]. Рассуждая об «Обломове» в статье «Писемский, Тургенев и Гончаров» (1861), Писарев счел недостатком романа обобщенность образа главного героя:

…Обломов поставлен в зависимость от своего неправильно сложившегося темперамента. <…> Влияние общества на личность героя здесь, как и в «Обыкновенной истории», скрыто от глаз читателя; автор понимает, что оно должно существовать, но он держит его где-то за кулисами… (Писарев, т. 3, с. 239)

Обломов, по Писареву, одновременно не выражает общественных проблем и вредно влияет на способность читателя эти проблемы разрешить: «„Россияне!“ — говорит он (Гончаров. — К. З.) в своем „Обломове“, — все вы спите…“ <…> Вот уж это дешевая клевета, пустая фраза, разведенная на целый огромный роман» (Писарев, т. 3, с. 244). Претензии Гончарова на универсальную проблематику, далекую от общественных вопросов, Писарева принципиально не устраивали, поскольку не приводили, как полагал критик, к социально значимым выводам. Писарев провел прямую аналогию между Обломовым и Евгением Онегиным, хотя ничего лестного для Гончарова в этой аналогии и не было:

…Онегин и Обломов, люди обеспеченные в своем материальном существовании и не одаренные от природы ни великими умами, ни сильными страстями, могут почти совершенно отделиться от общества, подчиниться исключительно требованиям своего темперамента <…> Эти люди, как отдельные личности, не представляют решительно никакого интереса для мыслителя, изучающего физиологию общества (Писарев, т. 7, с. 260–261; статья «Пушкин и Белинский», 1865).

Под удар попали и стремление Гончарова придавать своим образам «идеальный» оттенок, который критик воспринимал как странную выдумку писателя, и даже вымысел, который для Писарева, разумеется, отождествлялся с ложью:

…идеалом человека они называли совокупление в одном вымышленном лице всевозможных хороших качеств и добродетельных стремлений <…> Люди, ищущие назидания, восхищаются фигурою Ольги и видят в ней идеал женщины… (Писарев, т. 3, с. 357; статья «Женские типы в повестях Писемского, Тургенева и Гончарова», 1861)

Увлечение «идеалом» Ольги, по мнению Писарева, не позволило Гончарову с уважением отнестись к образу Агафьи Матвеевны. Рассуждая о нем в статье «Роман кисейной девушки» (1865), критик опять же сопоставлял «Обломова» с «Евгением Онегиным»:

…пушкинская Ольга поставлена на втором плане, и автор относится к ней так же насмешливо, как сам Онегин. Агафья Матвеевна выведена на сцену единственно для того, чтобы сделаться живою эмблемою того падения, которое постигло Обломова за его предосудительную леность. Если она, таким образом, представляет собою воплощенное пугало, то, разумеется, об искреннем и непокровительственном сочувствии автора к ней не может быть и речи (Писарев, т. 7, с. 22).

Вместе с тем Писарев и Гончаров сходились в высокой оценке жанра романа, позволявшего, по мнению критика, создать «дельное» произведение:

…над всеми отраслями поэтического творчества далеко преобладает так называемый гражданский эпос, или, проще, романы, повести и рассказы. <…> В былое время на первом плане стояла форма; читатели восхищались совершенством внешней техники и вследствие этого безусловно предпочитали стихи прозе. <…> Теперь, напротив того, внимание читателей безраздельно направляется на содержание, то есть на мысль. От формы требуют только, чтобы она не