Любовь: история в пяти фантазиях - Барбара Розенвейн

чем разум. Когда перед встречей с Чарльзом другие девушки в борделе миссис Браун посвящают Фанни в тайну сексуальных прикосновений, она «мечется, изматывается и впадает в забытье». Юная невинная девушка пятнадцати лет от роду, у которой еще почти не сформировались идеи, Фанни не знает, что делать со своими ощущениями; у нее нет «свободы мысли». Однако «резвость и бездумное веселье» других девушек и сексуальные сцены, которые она украдкой видит в публичном доме, разжигают в ней «принцип удовольствия». Поскольку у Фанни есть только привычки, полученные благодаря воспитанию, а не хорошо продуманные идеи, ее мораль вскоре опускается до нравов соседок по борделю. Ей становится любопытно, когда она слышит шум в соседней комнате, а затем она загипнотизирована тем, что видит в глазок мужчину, расстегивающего штаны и достающего «свою чудесную машину, оголенную, напряженную и возбужденную». Это зрелище возбуждает «место наслаждения»: Фанни понимает «природным инстинктом», что от этой «напряженной машины» она «должна ожидать того высшего удовольствия, которое [природа] вложила во встречу этих частей, так превосходно подогнанных друг к другу».

Это превосходное соответствие оказывается одним из многочисленных уроков, выученных Фанни, хотя множество других разновидностей сексуального опыта поспособствовали формированию ее собственного «человеческого разумения». Например, мастурбация: она «рассматривает себя, трогает себя, наслаждается собой, в общем… использует все средства самопознания». Так выглядит самоудовлетворяющая любовь в ее самом крайнем, пусть и не в лучшем проявлении. Кроме того, Фанни получает всевозможный опыт общения с мужчинами, хотя остается одна форма познания, которую она (и, вероятно, сам Клеланд) осуждает — секс между мужчинами. Для Фанни он является «преступлением», что отражает возобновление запретов на «содомию», состоявшееся в Англии в XVIII веке (слово «гомосексуализм» будет изобретено только в конце следующего столетия). Но даже несмотря на осуждение этой формы любви, Фанни очень подробно описывает одну из гомосексуальных встреч, которую ей довелось увидеть; лишь пережив этот опыт опосредованно, читатели могли задуматься о его порочности. И как же иронично, что в таких отношениях обвиняли самого Клеланда!

Однако вернемся к тем нередким моментам, когда «части» мужчины и женщины подходят друг другу должным образом. В таком случае секс оказывается чистым блаженством. Лучше всего, когда двое искателей удовольствий красивы, женщина столь же прекрасна, как сама Фанни, а мужчина — «красавчик» или, по ее словам, «лакомый кусочек для женщины, как вы догадываетесь». Красивые люди возбуждаются и получают друг от друга более изысканную радость, чем дает обычное «чисто животное удовольствие» от «столкновений двух полов в результате пассивного телесного воздействия». О любви Фанни говорит в ситуациях, когда, подобно молодому Уиллу, которого она соблазняет, радуясь своей способности вызывать у него впечатляющую эрекцию, мужчина привлекателен и как личность. Таким образом, Клеланд пытается отличить животный секс от секса по любви, а секс по любви — от настоящей любви. Но Уилл — не настоящая любовь Фанни, с ним у нее не возникает ничего от «той сладкой ярости, той ярости деятельного восторга, которая венчает наслаждение взаимной любовной страстью, когда два сердца нежно и по-настоящему соединяются, образуя нечто вроде клуба радостной экзальтации». Слово «клуб» в данном случае выглядит странно, но не в контексте времен Клеланда: в XVIII веке оно обозначало взаимное общение. Здесь же слышен и отголосок Локка, который в «Двух трактатах о правлении» делал акцент на общительности человека, его потребности и желании объединяться с другими.

Когда Чарльз возвращается из своего долгого морского путешествия, его воссоединение с Фанни происходит столь же страстно, как у Одиссея с Пенелопой. Но Фанни отнюдь не проводила все это время в слезах. «Все к лучшему» — вот ответ, который подразумевается у Клеланда. Только пройдя через секс — через размышление и сравнение переживаний «истины, совершенно нагой истины», — Фанни смогла осознать, почему ее жизнь, полная ненасытной любви, была «скандальной». Лишь после этого она заслуживает «всяческого благословения в силе любви, здоровья и удачи», которое включает брак и детей — здесь Клеланд приходит к согласию с социальными нравами.

Жизнеописание Фанни едва ли привлекало читателей в качестве иллюстрации принципов философии Локка — книга Клеланда обрела аудиторию благодаря тому, что была шокирующей и услаждающей, а также оправдывала (по меньшей мере на поверхности) тот вид любви, который платоновский Павсаний считал низшим. И в том и в другом отношении эта книга являлась частью обширного корпуса текстов XVIII века о сексуальных манипуляторах, еретиках и вольнодумцах, которые бросали вызов религиозным чувствам, лицемерию социальных отношений среди высших классов и притворной верности между полами.

Однако, за исключением «Мемуаров» Клеланда, литература по большей части осуждала, нежели прославляла бесконечное двуличие ненасытной любви. Например, в «Опасных связях» Шодерло де Лакло (1782) виконт де Вальмон и маркиза де Мертей, главные герои, вокруг которых строится повествование, проводят тщательные различия между сексом и любовью, которой они пренебрегают: влюбляются только дураки. Тем не менее ради собственных целей они освоили все надлежащие «паразитические» слова и фразы — прямиком из сборников средневековой любовной поэзии[197]. Вооруженные инструментарием слов и жестов — слезами, вздохами и уверениями в бесконечной страсти, — герои получают доступ к той «пороховой бочке» эмоций, что скрывается внутри их жертв, и играют с огнем. «Даже стол, на котором я вам пишу, впервые для этого употребленный, превращается для меня в священный алтарь любви», — пишет Вальмон прекрасной и добродетельной госпоже де Турвель, новому объекту своих чувственных вожделений, хотя на самом деле в качестве «стола» выступает подвернувшийся под руку зад его готовой к наслаждениям компаньонки. В этой сцене Лакло демонстрирует картину той распущенности и безнравственности аристократии, которая способствовала началу Французской революции.

Однако в «Опасных связях» присутствует нечто большее, чем сатира. Любой читатель романа сразу догадывается, что между двумя манипуляторами, Вальмоном и маркизой де Мертей, складываются действительно важные отношения, — хотя сами они посмеялись бы над этим предположением. Ясно и то, что Вальмон не единственный, кто играет с идеей любви. Госпожа де Турвель, которая поначалу сопротивляется любым его ухаживаниям и разрывает одно из его пылких писем у него на глазах, оставшись наедине с собой, ощущает сильное волнение из‐за своей способности внушать такую страсть другому человеку. Не вполне отдавая отчет в своих действиях, она склеивает разорванное письмо и орошает его слезами. И госпожа де Турвель, и ее соблазнитель наслаждаются тем, что могут влюблять в себя. Вспомним формулировку Донна: «Моим рукам-скитальцам дай патент» — само признание в любви оказывается разновидностью власти над другими людьми, даже если оно выдает себя за подчинение.

Язык войны и охоты — это заодно и язык любви.