Письма осени - Владимир Владимирович Илюшин

говоря, — безответственно? — подумал он, вчитываясь в написанные строчки, раз за разом пробегая их глазами, будто надеясь уловить скрытый смысл за частоколом букв. — Мрачно — да, но не безответственно. Может, все эти рассуждения — чистой воды ахинея, но важно другое: по ощущению, по моему ощущению проблемы они не бессмысленны. В пределах физического мира мы оперируем как раз тем, что ощущаем, так мы устроены. Я способен ощутить цвет и запах и отличить хорошее от плохого. И если я ощущаю скрытую опасность предмета или явления, — то это первично, первично мое отношение, я изобретаю доказательства для  п о д т в е р ж д е н и я  моего ощущения. Лживы могут быть слова, а ощущение никогда не обманет, оно физический факт, если только удается уловить его, понять, сформулировать. Ведь именно из этого мы и исходим из этого строится наше отношение к людям, миру, жизни. Человек — не только сумма своего прошлого, человек — сумма ощущений, именно поэтому так много  р а з н ы х   взглядов на мир. Но вот что интересно — из чего состоит ощущение? Сколько в нем привнесенного нашим собственным, личным, выстраданным опытом? Ведь опыт-то разный. Значит, оно может быть разным у разных людей и потому эклектично, единственно, и тут встает вопрос о подобии. Насколько один подобен другому… А-а-а, дьявол! Это уже не логика, это последовательный бред!..

Он бросил ручку, встал, резко отодвинув стул, и прошелся по комнате из угла в угол, роняя сигаретный пепел.

Чем дальше он забирался в своих поисках, тем чаще приходило ощущение некоего, словно бы положенного кем-то, предела. Раз за разом рушилась шаткая пирамидка, по которой он карабкался к небу, и всякий раз, начиная снова, он чувствовал ее изначальную шаткость. Но почему? В чем тут дело? Он смутно понимал, что должна быть ясная, определенная точка отсчета. А точка эта — он сам, человек. И сначала надо было понять, что же он такое.

Он увидел свое отражение в стекле и притормозил на ходу, набычив шею и сунув руки в карманы. Двойник смотрел на него из стекла, точно так же закусив в углу рта сигарету. Пустое стекло показывало ему самого себя. Человека. Ведь он безусловно был человеком — он, Алексей Скоров, тридцати лет отроду, дворник… Стоп! — вдруг подумал он. — Отражение. Зеркальное, то есть, в сущности, симметричная противоположность. К чему бы? Почему я подумал об этом? Природа отражается в человеке, человек в природе… Два вектора, расходящихся из одной точки. Поскольку существует мир, постольку существует познание его… Нет, опять — бред.

Он подошел к двери соседней комнаты и, чуть приоткрыв ее, послушал. В темноте слышалось легкое детское дыхание. Как хорошо, когда снятся только игрушки и звери, подумал он, тихонько прикрыв дверь. С некоторых пор ему стало казаться, что счастье — это отсутствие вопросов, когда живешь в согласии со всем сущим и принимаешь его как таковое. Но ему-то это уже не грозило.

Он ухмыльнулся и прошелся вдоль книжных полок, проводя пальцами по корешкам. На пальцах осталась пыль. Он вытер пальцы о штанину, брезгливо поморщившись. Некому стало вытирать, прибирать, его самого хватало только, на грубую еженедельную уборку, и вот — пыль по углам, как предвестье похорон. Брошенные города, занесенные песком, погребенная Троя, книги в пыли… Он снял с полки желтый томик, полистал, поворачивая страницы к свету и щурясь. «Слово сказанное не есть слово истинное…» — Лао Цзы, «Трактат о дао». Удивительно, как это издали в самые что ни на есть глухие годы. Посчитали безопасным? Или у чиновника условный рефлекс выработай только на слово «буржуазный»? Потому-то днем с огнем не сыщешь ни Шпенглера, ни Ницше, ни Хейдеггера. Может ли знание вообще быть «буржуазным»? Дичь какая-то… Он вздохнул и поставил книгу на полку. Сел за стол.

Я путаюсь в самом простом, в изначальном… — Он отхлебнул чаю и перелистал несколько страниц. — Человек в мире или мир в человеке? Делить два эти начала нельзя. Где-то есть общее, общая точка, от которой расходятся два этих луча. Нельзя познать мир, не познав себя как инструмент познания. Грубый материализм — это взгляд изнутри, из собственной шкуры, но есть и отражение, и оно тоже смотрит, и вот это уже не бред. Мы смотрим на природу и меняем ее по собственной прихоти. Но, меняясь, она делает другими условия нашего существования, нас меняет, вот оно — отражение. Человек ведет себя как захватчик, изначально поставив собственные интересы в центр. Наши понятия в социальном плане определены нашими интересами, нашей направленностью, в которой еще много от природного, животного начала. И путь этот порочен. Сожрав весь мир, социальный человек исчезнет, поскольку ничто не может существовать без отражения, без теневого двойника. И очень часто мы видим прежде всего тень, которая как бы бежит впереди объекта.

«Мы видим тень, лишенную лица, — записал он, низко наклонившись над тетрадью, — и, не сознавая опасности, все же предчувствуем ее. Ощущаем ее в той эманации враждебности, которую вдруг начинают излучать знакомые, примелькавшиеся вещи. Наверно, мы стоим на изломе очередного витка исторической спирали. Что же ждет нас? Скорее всего — одна сплошная необходимость и насильственное ее осознание. Но если так, тогда будет и другое — зарождение в недрах этого механизма новой этики, новой религии, в центре которой окончательно встанет человек и его свобода, потому что нет ничего дороже, и нет нам нужды ни в сытости, ни в знании, ни в космосе, если сами мы не свободны».

Он закрыл тетрадь, заложив ручкой неоконченную страницу, потянулся, помял ладонью, затекшую шею, выключил свет и, не раздеваясь, прилег на диван у стены. Закрыл глаза. Почти физически чувствовал он, как движется ночь. Время шло в потаенном потрескивании дряхлеющего кирпича, в шорохе тараканов под обоями. Как тихая и долгая вода, оно точило камень, бетон ступеней и дерево перил, стирая их в пыль, и пыль оседала на книги, на стол и подоконник легчайшей пудрой, уходя к истоку, превращаясь в мертвую немоту безликой материи. Он старел, а сын его рос. Общая пыль человеческого старения прибавляла ему плоти, прикипала к костям. Все менялось в этом извечном кругообороте и ничего в нем не было нового, неоткуда ему было взяться, новому… Он слышал свист электронного ветра, уносящего его атомы, и засыпал, тонул в глубокой и черной воде, чувствуя ее потаенное, мощное течение… Оно вынесло его в какую-то комнату, наполненную людьми и страшно прокуренную. Он очутился за столом и принялся что-то с жаром доказывать, что-то очень важное. Он сам себя слышал будто со стороны и, различая каждое слово в отдельности, никак не мог связать их друг с