Письма осени - Владимир Владимирович Илюшин

У блатных всегда деньги, и сало, и курево, им даже водку с воли ухитрялись передавать через расконвоированных или шоферов, а у «мужиков» вроде Мухомора ничего не было.

…А графиня-таки наставила графу рога. Ну граф! Ну валенок! Говорили же ему, чтоб не ездил на охоту! Не послушался. А с графини что взять — баба! Но граф-то, а… Надо ж. Мухомор от такого поворота событий даже развеселился, еще раз отхлебнул украдкой и дальше стал смотреть с интересом — что у них там дальше будет?

Граф от позора уехал на войну. Ага, спас вражеского офицера, а сам попал в плен. Да на кой хрен он с ним связался, с этим офицером! Ну дурак и дурак — одно слово, а еще граф! Мухомор разочарованно зевнул. Да где это видано, чтоб врага спасать? На кой тогда воевать? Когда в зоне были драки — не приведи бог. Там не до крови дрались, там дрались до смерти или до кабалы. Драка — дело серьезное, а тут навыдумывали черт-те чего. Он еще отхлебнул… Графиня тем временем оделась в черное и вот стояла в церкви на коленях и грехи замаливала. Мухомор позевал, украдкой допил бутылку, поставил ее под кресло, привалился в угол, надвинул на глаза шляпу и сунул руки в рукава. Уютно ему было здесь, тепло. Вторая бутылка лежала в кармане штанов, он чувствовал ее бедром, и эта приятная тяжесть вносила в жизнь какую-то надежность: что бы там ни было, она тут, в кармане. Стоит только руку протянуть да сковырнуть с горлышка пробку — и кусок счастья твой. Конечно, открывать бутылку сейчас глупо, надо ж и на ночь оставить, мало ли где придется ночевать. А сейчас и так хорошо.

Мухомор дремал и мечтал. О том, что вот он опять попал в колонию, а колония — в этом самом графовом доме. Граф — начальник, его приятель — начальник по режиму, а графиня санчастью заведует. А все зэки ходят во фраках, на обед идут с работы по этой самой дубовой аллее, и граф им говорит: «Кушать подано, граждане зэки!» А потом началась война и вся колония отправилась воевать, ну и, конечно, всех победила, потому что не чикалась с разными там офицерами. И вот графиня втюрилась в него, Мухомора, а он сам уже и не зэк, а священнослужитель, и графиня стоит перед ним на коленях и объясняется ему в любви, нежно так говорит: «Мухомор…» — и на глазах у нее слезы. А он, Мухомор, нос от нее воротит: дескать, у тебя есть законный муж и не лезь ко мне, халява! Дурак, конечно, но уж так красиво выходит, что прямо в носу засвербило. И вот графиня, плача, идет по пустому полю, где уже давно всю картошку выкопали, бредет к дому, а вокруг дома изгородь из колючки, вышки стоят, холодный ветер треплет красный выцветший транспарант — и такая тоска. А тут граф их всех построил, и начинается шмон. Всех обшаривают, а у него же вино! Мало того, что заберут, еще и в карцер запрут! С перепугу он опять очнулся и пощупал бутылку в кармане.

…Аппарат все стрекотал, и катилась по экрану чудная, будто бы понарошку жизнь. Ни черта было не понять, и Мухомор опять закемарил.

Очнулся он от стука сидений, открыл глаза и увидел, что фильм закончился и люди идут меж рядами, толпятся у выхода. Он тоже встал и пошел, сдерживая зевоту. На улице стояла холодная темнота, сильно пахло листьями. Мухомор нашарил в кармане заначенный бычок, прикурил и пошел по улице, поеживаясь: после духоты кинозала было зябко.

Окна горели вокруг, было пусто на улице, только во дворах слышались еще голоса да из форточек доносило музыку, гуденье телевизоров. На перекрестке он остановился, раздумывая, куда идти. В подвал, где он собрался ночевать, — рано, по улицам ходить — холодно. Он вспомнил, что поблизости у овощного магазина есть брошенный дом, и пошел туда, прикинув, что надо бы завернуть и к овощному: сейчас уже были в продаже яблоки, — значит, в мусоре, если хорошо покопаться, можно что-нибудь найти.

И впрямь, во дворе овощного, у самых дверей магазина, стояли два контейнера из металлической сетки, доверху забитые гнилыми капустными листьями, луковой шелухой и прочими отходами. Он подобрал с земли расколотую дощечку от ящика и стал копать. В нос ударило гнилью, но Мухомор не был брезглив. Он раскапывал кучу, поглядывая по сторонам, и откопал кучку гнилых, похожих на желе, бананов. Два банана сразу съел, а три штуки сунул в карман впрок, на закусь. Он еще бы копал, но тут в доме по соседству хлопнула дверь, зазвучали голоса, смех, на тротуар вывалила компания парней и девушек, и он заспешил прочь, бросив палку и лишь в последний момент успев прихватить подгнившее яблочко. На ходу подосадовал: контейнер-то, видать, богатый.

Брошенный дом стоял рядом, чуть ниже, зияя чернотой оконных проемов. Рядом были еще старые дома, и в них горел свет. Мухомор прошел мимо сараев, огляделся и вошел в подъезд с сорванной дверью. Сразу пахнуло сыростью, холодом, кошками. На лестнице не было перил — дом, наверно, раздевали, как раздевают мародеры бесхозного мертвеца. Мухомор примечал, что когда людям попадается что-то ничейное, неохраняемое, они будто дичают. И ладно бы, если б просто брали то, что в хозяйстве может пригодиться, так нет, озорничают бесцельно, все ломают, крушат. Он знал, что в человеке есть что-то такое, чего надо бояться бесхозным домам и бесхозным же — вроде него — людям. И он боялся. Больше всякой милиции боялся он этих молодых, с их бессмысленной дикостью и уклончивыми, шкодливыми глазами. Их тянуло ломать, бить, курочить. Они или утверждались в этом, или же просто находили применение бунтующей молодой силе и еще не имели понятия о боли, а потому были жестоки. Вспомнив об этом, он приостановился, вслушиваясь. Тихо было в этом доме, пахнувшем как старческое, давно не мытое тело. И дыхание дома было старческим — с хриплым присвистом ветра в зияющих проломах окон. Он постоял на площадке среди сора и щепок и вошел. В коридоре было так темно, что пришлось шарить рукой по стене, но впереди, в проеме дверей, чуть светлело. Он вошел в комнату, хрустя битым стеклом, и сквозь пустой оконный проем сразу увидел освещенное окно в доме напротив — веселое, уютное окно за кисейными занавесками. И там, в той комнате, сидел на диване мужик и читал газету.

Мухомор прошелся по пустой квартире, нашел деревянный ящик, на ящике стакан. Из стакана несло одеколоном.