Письма осени - Владимир Владимирович Илюшин

Честно говоря, я растерялся при виде этого мальчишки. Ну, не любят русских — ладно, но не настолько же, чтобы стрелять по ним из рогатки, как по воробьям. Наверно, если бы мальчишка попытался удрать, как обычно делают пацаны, я бы стал его ловить, чтобы наказать. Но этот не убегал и не прятался. В его действиях была какая-то непонятная мне правота, он действовал не из пакости, а  п о  у б е ж д е н и ю, и это сбивало с толку. И он ведь был не такой уж маленький, не шестилетний, чтобы не понимать, что делает. Пожалуй, ему было лет двенадцать, просто он низкорослый, плотный, с большой головой, рыжие вихры торчат во все стороны. На нем вязаная рубаха, короткие, до колен, штаны и красные в белую полоску гольфы. На ногах сандалии. К брючному ремешку приторочен убитый голубь. Его крапчатые, воробьиные глаза смотрели на меня без тени испуга, лишь настороженно: ведь он смотрел не на взрослого, который может наказать, он смотрел на врага, зная, чем рискует, и не собираясь каяться. Он просто прикидывал, чего от меня можно ожидать и придут ли в случае чего на помощь подростки у подъезда. Он недолго прикидывал и стал огибать нас справа, быстро идя вдоль стены и не ослабляя натяжения рогатки. Теперь он имел про запас выход из подворотни. Мгновение он колебался — бежать мимо нас, рискуя, или уйти на улицу и там, спрятавшись, переждать, — а потом стремительно кинулся — так, что у мертвого голубя раздуло крылья, и я услышал добродушный смех старухи.

— Зачем ты это сделал? — крикнула девушка возмущенно.

Честно говоря, я не думал, что он ответит. У детской жестокости нет ни оправдания, ни ответа. Но у этого охотника ответ был. Приостановившись в дверях и выплюнув проволочные скобки, он громко, с вызовом выкрикнул:

— Русская шлюха!

— Август! — сказала старуха из окна с ощутимым сердитым укором, — очевидно, осуждая это словечко, которое не пристало употреблять ребенку, и покосившись на девушку, будто видя в ней причину, которая побуждает мальчика сквернословить.

— Это ложь! — крикнула девушка опять по-русски: наверно, чтобы я понял ее возмущение, и еще что-то добавила по-латышски.

Старуха из окна ей ответила. Мальчишка повертел головой, глянул на старуху и, переведя глаза на девушку, уставился на нее нагловатыми крапчатыми глазами. И, как бы подтверждая, что от своих слов не отказывается, он закончил этот непонятный мне диалог тоже по-русски, чтобы и я понял:

— Все равно — шлюха! Ходишь с русским!

— Август! — позвала старуха уже сердито, и он исчез в подъезде, стукнувшись о косяк.

На губах старухи опять мелькнула тень усмешки. Так улыбается воспитанный человек, заметив что-то непристойное: понимающе, сожалеюще и с оттенком участия. Окно с треском захлопнулось.

Подростки один за другим всосались в подъезд, и девушка, круто развернувшись, прижав к щеке носовой платок, пошла прочь. А я не знал, идти ли мне следом или провалиться сквозь землю. Она так и не простила мне этого. То ли того, что я не смог ее защитить хотя бы от оскорбления, то ли того, что я русский, — уж не знаю, чего, но факт то, что не простила.

Я потом думал, что станется с этим малолетним стрелком — не будет больше стрелять по русским из рогатки, а найдет что-нибудь поувесистей? А, может, повзрослев, поумнеет? Но что в гаком случае значит — п о у м н е е т? Для человека, желающего стрелять, дело всегда найдется.

…Я пил шампанское и наблюдал за Китайцем, пытаясь понять, что же это за зверь. Никто нас не знакомил, я ничего о нем не знал, просто чувствовал, что это человек иной породы: в наше-то время вот так спокойно сидеть за столом и курить анашу — это вызов, достойный дурака или же человека из иного мира, с иными правилами поведения. На дурака он не походил хотя бы потому, что среди всех этих криков и споров спокойно сидел себе, усмехался и внимательно посматривал на девчонок, — похоже, выбирал. И когда я случайно встречал его пристальный взгляд, мне начинало казаться, что между нами — стена. Одного я не мог понять — кто же из нас огорожен.

Китаец гнет в пальцах вилку, глядя перед собой, на странную авангардистскую архитектуру расставленной посуды, бутылок, бокалов. Какой странный натюрморт! Стакан с томатным соком выглядит на белой скатерти просто зловеще. Китаец думает. От анаши мысли причудливые, длинные, вьющиеся, непонятно куда идут, обрываются и вдруг опять тянутся дальше с какой-то случайной уличной сценки, запомнившегося слова. Китаец пробивается сквозь них к простейшей логике, и это дается с трудом.

…Да, так все провалы начинаются с мелочей: с болтливости, безалаберности, с нарушений обговоренного порядка. Когда в этот порядок вмешивается незначительная мелочь, начинается лавинообразное нарастание обстоятельств, и обязательно в этих лохмотьях кто-нибудь путается. Человек начинает тянуть за собой человека, это похоже на обвал… Стало быть, все эти разветвленные системы перепродажи уязвимы самой своей гибкостью, слишком много зависимостей. Надо немного: три-четыре человека и оружие. Зачем возиться с куплей-продажей, когда деньги можно просто  в з я т ь? Да и не в деньгах дело… Нет, не в деньгах. В другом. Деньги — это еще не власть. И тут Папаша прав. А если ненавидишь мир, если мучительный страх перед ним не дает спокойно жить, то только один выход — сломать этот страх, заставить тех, кого боишься, бояться тебя… Что-то такое бессловесное, далекое, злое плывет в его одурманенной голове. И рядом с этим почему-то — Джаконя. Почему? Китаец не может понять и досадливо отгоняет всплывающую шакалью мордочку, а она опять возникает, как бы нахально подмигивая, на что-то назойливо намекая. Но вот на что?..

Китаец инстинктивно чувствует, что сегодня начался для него крутой поворот в будущее. Вся его многолетняя неодолимая маята и злость, все обстоятельства, от которых он благополучно уходил, связались клубком, и надо этот клубок рубить. Путаными тропками затейливой интуиции, которая под воздействием анаши прыгает зайцем по полям логики, он идет к какой-то важной мысли, а она все ускользает, прячется, и это рождает в чем волчью, холодную ярость. Жизни осталось мало, — может, два года, а может, три, и надо что-то сделать, хлопнуть дверью… И опять — Джаконя. Китаец досадливо морщит лоб, припоминая тот никчемный разговор на базаре. Что-то в нем было вскользь сказано. Что-то важное. И это важное как-то стыкуется с тем выводом, который он для себя уже подспудно сделал — стрелять всех. Мстить. Вот хотя бы этих… Китаец исподлобья смотрит на веселящихся гостей. И вдруг неожиданно и холодно сам веселеет.

Картина разворачивается павлиньим хвостом. Взбудораженное анашой воображение разворачивает кадры