Пограничная тишина - Павел Федоров

— Интересно, как это ты сказалась? — спросил Ицынков.

— Сначала высунулась из кустов, а потом крикнула потихонечку...

— Так он тебя давно уже учуял, — поглаживая Амура, сказал Галашкин.

— Ничего бы он не учуял, если бы я не сказалась...

Вся робость перед собакой и таинственным, жутковатым лесом у Олеськи мигом улетучилась. Теперь она уже с восторгом рассматривала добрые знакомые лица пограничников и эту узконосую овчарку, которая смотрела на нее своими умными глазами уже не так сердито, а только чуть-чуть недоверчиво. В другой раз Олеся умилилась бы перед этой всезнающей собакой, но сейчас, глотая сладкую от ягод слюну, старалась забыть, что она ее испугалась и едва не шлепнулась на мох. Об этом как-то расхотелось думать, нужно было торопиться выручать Люцинку. О встрече с браконьером, как она его называла, Олеся рассказала со всеми подробностями и, может, даже чуточку больше...

— У него сети...

— В руках? — спросил Галашкин.

— Наверное, в сумке... такая большая сумка... — немножко помедлив, ответила Олеся и руками показала, какой величины сумка.

— Но ты, наверное, видела сумку? — спросил Мельник.

— Не совсем...

— Ну, как же это так, Олеся? — удивился Галашкин.

— Он же сам нам сказал! — Олеська досадливо пожала плечами.

— Ах, сам сказал... Такой тип, будь ласка, может наговорить все, что угодно, — заметил Володя Ицынков. — Пошли. Надо скоренько нащупать его и потрусить.

— Вперед! — приказал Галашкин.

Пошли по тропинке гуськом. Натянув повод, всю группу уверенно повел за собой Амур. Солнце во всю пригревало верхушки старых сосен, и они плавно колыхались под теплым ветром.

Олеся семенила рядом с Мишей Мельником, следом за ними шагал Володя с автоматом на плече и ракетницей в брезентовом чехле. Олеся, опустив голову, сморщив нос, думала, пыталась вспомнить что-то важное, потом, очнувшись, словно от оцепенения, внезапно крикнула:

— Стойте!

— Нельзя так, Олеся, — сдерживая Амура, сказал Галашкин.

— Я вспомнила.

— Что ты вспомнила? — улыбаясь, спросил Мельник. Благодаря встрече с Олесей он отдохнул и повеселел, да и ноги, непривычно сжатые голенищами, притерпелись. Девчонка ему очень нравилась. Он видел, как она на канале, словно мальчишка, кувыркалась на песке в одних трусиках и плавала в воде боком как рыбка.

— Он соврал, тот тип! — ответила Олеся.

— Как соврал?

— А так... Не было у него никаких сетей...

— Погоди, погоди! Ты же говорила... — сержант посмотрел на Олесю с недоумением, а Амур даже присел на задние лапы, заглядывая ей в рот.

— Ничего я не говорила. Это он сам сказал... А Люцинка мне точно шепнула, что он врет. Вот и все теперь...

— От же Олеська дает, пляши и смейся.

— Может, ты еще что вспомнишь, так давай уж сразу... — Шагая по тропе, Ицынков чуть не наступил Олеське на пятки.

— Если вспомню, так сразу скажу, — ответила Олеся и снова, уже который раз, стала торопить пограничников.

— Там же Люцинка, — шептала она. — И дуба этого толстенного не было, и березок старых тоже...

— Амур знает, где ты шла, Олеся, — говорил ей с улыбкой Мельник.

— А вдруг он ошибется?

— Наш Амурчик не ошибается, — ласково отвечал ефрейтор.

Он действительно не ошибся. Учуяв человека, тихо подал голос, чутко поставил уши, напружинился и решительно потянул поводок.

— Здесь, близко, — прошептал сержант Галашкин, склонился к Амуру и начал говорить какие-то слова. Что он нашептывал собаке, Олеся не слышала, но подскочила к сержанту и умоляюще попросила:

— Не надо... пожалуйста. Он укусит Люцинку...

— Ты думаешь, что это она? — спросил Галашкин.

— Не знаю...

— А вы не договорились какой-нибудь знак подать? — спросил Мельник.

— Не помню...

— Что же ты помнишь?

— Я бежала в Калвари, к дяде Рудишкесу... Я тут стрелочки выкладывала, а их теперь нету...

— Ладно, ты не волнуйся. Сержант не отпустит Амура, — проговорил Мельник. Михаил смотрел на девочку и улыбался мягко очерченным ртом. Губы Олеськи, подкрашенный черничным соком подбородок чуточку кривились. Так бывает у детей, которые вот-вот пустятся в рев и сдерживаются только до поры до времени.

— Но надо, чтобы Люцинка нас увидела, — настойчиво твердила Олеся.

— Мы ей подадим знак, — сказал Мельник.

— Я могу свистнуть.

— Если он разрешит. — Ефрейтор показал глазами на сержанта.

— Можно мне свистнуть? Я потихонечку, — попросила Олеся командира группы.

— Попробуй, — согласился Галашкин. Весь разговор с Мельником сержант слышал и не вмешивался. — Только надо сначала прилечь, — добавил он.

Галашкин подал команду, и все залегли. Прежде чем свистнуть, Олеся зажмурила глаза. Поплыли и задрожали — до единого листочка — все деревья леса, представилась одинокая Люцинка с искаженным от страха лицом и тот тип с большой желтой сумкой. Олеська свистнула несколько раз и открыла глаза. Впереди, в трех шагах от нее, вытянув желтые лапы, лежал Амур. После того как раздался ответный свист, он царапнул когтями серый мох, вывернул зелень наизнанку, и стал напряженно подниматься. Снова послышался свист.

— Люцинка! — крикнула Олеся. Ей не по силам было такое длительное напряжение. Она смутно помнила, как очутилась в объятиях сестры.

— Ой ты моя любая! — прошептала Олеся и огляделась. Солдаты исчезли как сон. Вокруг шумели деревья, озаренные полуденным солнцем. Исчезла жутковатая, темно-зеленая колдовская тьма леса.

Теперь лес был приветлив и ласков. Они сидели обнявшись. У ног валялась опрокинутая Олеськина корзиночка с выкатившимися на серый мох головками грибов, а неподалеку стояли чьи-то смешные сапоги со сплющенными голенищами.

Олеся так и не узнала, что это были сапоги ефрейтора Мельника. Чтобы «обновки» ему не мешали, он снял их и пошел на преследование в одних носках. Вместе с Амуром они настигли нарушителя в болоте и взяли на одном из сухих пятачков.

XIII

— Ваша фамилия?

— Карпюкович. Изодас Карпюкович.

Полчаса тому назад Карпюкович был доставлен на заставу и теперь сидел у стола напротив майора Засветаева. За другим столом сидели замполит заставы лейтенант Игорь Рощин и кряжистый черноусый старшина Тихон Иванович Алексеенко.

— Расскажите, Карпюкович, где и когда вы перешли границу?

— Я, товарищ майор, не переходил границы. Это недоразумение. — Изодас как ни в чем ни бывало улыбнулся, с заметным интересом рассматривая побеленную в светло-синий цвет канцелярию, сейф в углу, радиоприемник, схему на стене, задернутую бледно-розовой шторкой.

— А как же вы очутились в лесу?

— Мне нездоровилось. Я отошел в лес... Затем прилег отдохнуть...

— Но вы углубились в лес, в болото?

— Одолевала жажда, хотелось найти воду, болотную я не стал пить и решил поесть малины. Я знал, где есть много малины, и пошел туда... — Ответы Карпюковича были вполне правдоподобными. Он рассказал майору, что приехал с севера, из Кандалакши, где работал в леспромхозе механиком, доехал попутной машиной до Роздиянского шоссе, ожидая автобуса, почувствовал недомогание.

— Я и так, товарищ майор, обижен судьбой...

— Кто вас обидел?

— А как может чувствовать себя человек, которого держат полгода в тюрьме, а он не знает, в чем его обвиняют?

— Бывают ошибки...

— Есть беззащитное добро и вооруженное зло...

— Вы считаете нас вооруженным злом?

— Лично вас нет. Уж служба ваша такая... Я много времени не видел сестры. Она роднее мне всех на свете. Я приехал повидаться с нею, а меня ловят, как преступника, и травят собакой.

— Вас никто не травил собакой. Вы задержаны, как подозрительный.

Перед майором лежал чистый лист бумаги, но он сознательно не сделал ни одной записи, надеясь на свою хорошую память и опыт. Подробную запись вел лейтенант Рощин, стол которого стоял в противоположном конце канцелярии. Рассказ Карпюковича только внешне казался правдоподобным. Иван Александрович с первых же слов выявил противоречия, но не стал настаивать на уточнениях, а тем более заниматься разоблачением. Это дело штабных офицеров, которых ждали с минуты на минуту. Майор вел обычный предварительный опрос, который имел очень важное значение по своей свежести, когда нарушитель психологически еще находился под сокрушительным влиянием провала. Чтобы казаться независимым и спокойным, Карпюкович прилагал нечеловеческие усилия, забыв, что он объявил девочкам о своем мнимом браконьерстве, забыл и о том, что самые лучшие, самые честные и непосредственные друзья пограничников — дети.

— Вы давно не видели сестру? — спросил майор.

— Давно. Почти четыре года.

— Мы вам предоставим такую возможность.