Там темно - Мария Николаевна Лебедева

сторож завода столовых приборов. Этот факт и принесённая им коробка, конечно, никак не связаны.

3

См. «дисфункциональная семья».

4

Кто-кто в хостеле живёт?

Скульптор (его никто никогда не видел за работой, но сам он себя звал именно так и откуда-то всё тащил уродливую керамику), запойный повар, парочка влюблённых с другого конца страны с маленькой вроде как собачкой, пожилая дама, которая мычала под нос мелодии, да притом утверждала, что это полезно для здоровья (чего нельзя сказать о здоровье окружающих).

Бывает, кто-то ещё заезжает, только спешит убежать.

Можно весь этот перечень не запоминать, история не про них.

5

Конечно же, Кира не слушала.

6

– Норм, – говорит она.

– Ок, – говорит она.

И больше нельзя ничего добиться. Захотят – сами скажут. Захотят – сами всё объяснят. К чему утруждать себя? Ей не очень-то и интересно.

Разговаривать – тяжкий труд. Каждое слово тянет исподволь силы, приходишь домой – и не можешь потом отлежаться.

(Есть и те, кто так не считает: всё им мало, всё лезут и лезут, хотят говорить, будто кормятся этим.)

– Ну, не придумывай, – слышит Кира от мамы, пытаясь ей объяснить.

А ещё:

– Помолчи – за умную сойдёшь.

Кира сходит за умную ловко – позабыла, на самом-то деле она там умна или нет.

– Я тебя знаю как облупленную, – вновь говорит мама, а Кира вслушивается привычно – сейчас же расскажут, какой стало время побыть: облупляется слой за слоем всё, что столько годов нарастало, и, может, под теми слоями вовсе и нет ничего. Пустота. Тишина.

Кира почти никогда не звонит (эй, вы чего, ну какой сейчас год) и вообще очень рада, если не надо звонить. Все слова остаются на кончиках пальцев, выливаются в километровые строчки. Набирает – стучит так проворно, как мелодию выбивает.

Когда кассир в магазине говорит заученное «Здравствуйте!», Кира не сразу осознаёт, что это сказано ей. Затем понимает, что нужно ответить, собирается с мыслями, а чек уж пробит, и кассир адресует «Здравствуйте!» следующему за ней. Не успела. Может, в другой раз?

Разговаривать необязательно. Разве же для того даны обходные пути, чтобы вновь возвращаться к звукам собственной речи?

Но каждую ночь, перед тем как уснуть – в то самое время, когда сон не подобрался вплотную, но и явь начинает казаться не слишком реальной, – продумывает до мелочей несостоявшиеся диалоги, ведёт в своих мыслях содержательные беседы.

– Норм, – сообщает Кира по этому поводу и пожимает плечами.

Предплечье вопит полудюжиной крохотных ртов; срастутся, замолкнут к утру.

7

Это неправда. Время и остановилось, и что есть силы скакнуло вперёд.

8

Не, так-то всё было в рифму, но примерно вот как смотрелось без ямба в четыре стопы. От написания в столбик чувство, будто всё это кричат в лицо, чуть сглаживаясь, не пропадало. О том, что же делать ребятам с такими исходниками, которые были в пример всем, кто ноет напрасно, строки и рифмы молчали. Так далеко они не заходили, хотели только сказать – нельзя, чтоб болело, если не разрешали, надумаешь выть, так дождись, пока будет вердикт:

Мы оценили вашу ситуацию. Мы приняли решение: вам можно. Вот талон на отчаяние, с ним в порядке живой очереди прямо по коридору и дальше идите, пока не уйдёте совсем.

9

Насчёт этого Яся не уверена до конца.

10

Она не хотела, чтоб голос грубел, чтобы тело раздалось вширь.

На себе всё везла – вот и внешне пришлось поменяться.

Она такая весёлая была, такая хорошая, тонкая, лёгкая, звякала серебром.

Что они с ней сделали, что?

Вот фотография, вот, посмотрите. Та, на снимке, – взаправду она. Зеркало злое и врёт.

Повелась на какую-то ерунду, на слова, которыми сытой не будешь. Да чего он там нёс, половину не разобрать. Что вообще за мужик, никакой это был мужик. Падали хлипко прикрученные полки, ни на что не хватало тех жалких копеек. Дочка вечно болела, температурить начнёт, а этот гнездится в своём кабинете (да какой кабинет из кладовой, лорд английский осел тут в наших краях), хоть в ухо ему заори. Кидался к листкам, как она – к колыбели. Оба, в общем, творили памятники ему, но она преуспела побольше.

Дочь такая же. Закричишь, чтоб хоть как-то расшевелить, так замрёт истуканом, ну камень от камня отца. Тянешься, тронешь – то холодно, то обожжёт. Начинаешь бояться тянуться. Как привыкла к труду – привыкаешь и к обороне: всего раз не дашь по их цепким рукам – утянут в свою глубину.

Это н-не она, ведь была совершенно другой, та, настоящая, в прошлом и потерялась.

Вы п-посмотрите, что с ней с-сделали.

Что сделали, ну.

А от той, от второй, возвращался иным – там, конечно, здоровый ребёнок, приезжал себе, как на курорт, ничего-то с него не просили. Исчезал то и дело, а после – взял и ушёл навсегда, не спросил, каково ей остаться с новым, наспех подысканным мужем, с полками крепко прибитыми, будто выросшими из тех стен, чёрт бы побрал эти полки, ураган бы разнёс эти стены.

Гордый нашёлся, не захотел вот смотреть, как без него хорошо.

Она же как лучше хотела, постоянно как лучше хотела. Куда бы они без неё! Вялые, хилые, ноют, того и гляди поломает ветер их белую кость.

Взял ушёл, а за ним так и тянется путаный след: не один же сбежал, забрал память о ней настоящей.

Верни.

(В этой просьбе ещё была парочка букв, только тайных, непроизносимых.)

Не найти себя в чужом теле, не узнать по осипшему голосу. Что с ней сделали, куда запрятали? Фото вот, посмотрите, вы такую же не встречали?

А у той, у второй, – тоже так-то девчонка. Тонкая, лёгкая, звенит серебром. Не получится отрицать: чужие пустые глаза на его, его юном лице.

Любовь не была словами, была делом, криком, едой. Они точно не знали того языка и зашуганно отстранялись.

Но она же как лучше хотела.

Посмотри – хорошо. Смотри, как могу! Почему никогда не смотришь? Как мне это сказать на твоём?

Фотокарточку положи под стекло, а потом закопай – это будет такой твой секретик; ты его никогда потом не найдёшь, не запомнится, где схоронила. Возле пальцев мелькает огонь,