Там темно - Мария Николаевна Лебедева

В попытке отсоединиться Кира сидит поодаль, обняв себя за плечи. Лицо нечитаемо, весь её вид говорит: «Я не обязана была пускать тебя в свой дом. Я вполне могу выставить тебя». Весь её вид лжёт: она не посмеет. Но тем не менее Кира говорит это вслух.

На секунду Яся, казалось бы, опешила. Потом улыбнулась – ох, лучше б не улыбалась: два ряда острых зубов, как у лесного зверька, – вцепится, глотку перегрызёт.

– Нет, невозможно.

Кира совсем растерялась:

– П-почему?

– Я бы так никогда не поступила! – махнув кружкой и едва не выплеснув всё содержимое, сказала она. Собственная личность была для неё мерилом чужих поступков.

Яся скинула кроссовки в прихожей (Кира походя отмечает, что для подобной обувки уже несколько холодновато) и теперь старательно одёргивает носок, чтобы выглядел поцелее – вот незадача, надевала нормальные вроде, в рюкзаке должны быть запасные.

Кира вертит в руках чайную ложку, разрываясь между желанием сделать вид, будто ничего не происходит, будто не на её вовсе кухне сидит обнаглевшая девчонка и что-то несёт совершенно дурное, – и чем-то ещё, неосмысленным, непонятным.

Как той унылой амёбной царевне, которую никто не мог рассмешить, какие бы там коленца ни выкидывали женихи, ни одна ситуация не могла показаться Кире неслыханной, небывалой.

Ну птица, да, белая. Ну девочка, глаза – талая вода. Ну вот пришла. Всё нормально, так вот бывает.

– Давай ещё раз. Тебя… преследовала птица. И ты решила приехать ко мне, потому что это…

– Наша проблема, – уверенно закончила Яся.

– Да почему наша?

– Это наша проблема, – возмущённо развела руками Яся, попутно задевая какую-то статуэтку. Ойкнула, сунула палец в рот, оставила вслух комментарий, мол, травмоопасно тут.

– До тебя нормально было.

Кира выболтала за сегодня годовой запас слов. Воображение строило спасительные стены. Одна, другая, третья. Маленькие кирпичики быстро-быстро ложатся рядами, Кира замуровывает себя. Царевны сидят себе в башнях не потому, что их кто-то запер – они сами не хотят выходить. В башне уютно и сыро, пахнет землёй. Мира здесь не увидишь, но кому и зачем он сдался? Можно прожить так всю жизнь, разве плохо? Это не страх, это зовётся «свободный выбор». Выровнять дыхание, приложить холодные ладони к горячим, отмеченным пятнами щекам.

Яся уже выдала весь спектр эмоций – и в ответ ничего. Почему Кира не чувствует то же? Как ей ещё объяснить, доказать?

– Слушай, я твоя сестра, – начинает Яся издалека и быстро осекается. – То есть формально, наполовину… Есть же слово такое – полусестра?

– Кто?

– Полусестра.

– Полусестра-полубрат? – на всякий случай уточняет Кира, смерив взглядом непрошеную родню, кивком указуя на птицу. – А это кто? Зачарованный на хрен кузен?

И сама теряется от непривычного тона. Может, когда-то она в самом деле так говорила.

Яся немедленно расхохоталась, шлёпнула себя ладонью по колену, сказала «ну даёшь», молниеносно вернула лицу выражение крайней сосредоточенности, а голосу – деловитый тон и кивнула подбородком в сторону Киры «продолжаем?»

Кира за это время успела изогнуть бровь. Так и смотрела.

– Ты разве не чувствуешь, что после гибели отца что-то изменилось?

Ложка гнётся в руках. Это последняя капля: девчонка переходит все допустимые границы и правила. Конечно же изменилось, всё изменилось. Зачем она приехала? Напоминать о том, что хотелось забыть? Или сидеть неумолчным укором, требовать непонятное. Хватит, пошла уже вон. Кира не обязана вникать в этот бред. Никто никому ничего не должен.

Кирины пальцы оставляют следы на плечах: она, как может, держит себя в руках.

– Ещё успеваешь на поезд. Вызвать тебе такси?

Куртка поверх толстого, не по размеру свитера застёгивается с трудом, едва не трещит по швам. Яся сосредоточенно наматывает шарф, прячет лицо до самых глаз. Подхватывая вещи, нервно дёргая змейку на куртке, девчонка не перестаёт говорить, будто бы хочет, чтобы слова остались и после того, как она отсюда уйдёт.

И, обернувшись на пороге, едва ли не кричит что-то вроде «я тоже это чувствую», что это касается их обеих, но Кира не слышит – их горе несопоставимо, что она пытается доказать? Что ей тоже не хватает отца? В ушах начинает звенеть. Недостаточно страшно, чтобы позвать на помощь, – и достаточно, чтобы всей сжаться в комок, занимать поменьше бы места, чтобы никто никогда не нашёл, но темнота её видит, исподволь, крадучись, подбирается, Кира едва успевает закрыть замок,

Гонит прочь совсем свежее воспоминание – в память только вот перевелось разбитое на последовательность кадров: обиженный рот удивительно чётко произносит слова.

Надоедливая девчонка, Яся, сказала не «это».

Она определенно говорила «их». «Я тоже их чувствую».

Кира видит перед собой её перекошенное злое лицо и запоздало понимает: эмоция называется «отчаяние».

Слегка отведя занавеску, Кира смотрит во двор. Там, под фонарями, сердито раскачиваются качели – Яся лежит на спине и в ту же секунду поднимается и смотрит в сторону Кириного окна.

Кира отступает за занавеску. Что за бред. Она не может никого тут заметить. Она даже не может и знать, в какое из окон смотреть. Указательным пальцем потирает кольцо, и выходит, что пальцы соединяются в корявое «ок».

Всё же не по себе.

Нет времени ни на успокоительный вдох, ни на счёт от десяти и обратно.

Не успеешь – пеняй на себя.

Искрами бросается снег, россыпь фонарей плещется в Кириных зрачках. Волосы падают на лицо. Нетерпеливо отбрасывает.

Яся не на вокзале. У неё не хватило ума даже пойти куда-то в тепло. Она сидит на первой же скамейке у дома. Ну, как сидит, скорее полулежит: ноги, согнутые в коленях, заброшены за спинку скамьи, тело не всё уместилось на узком сиденье, руки под головой служат ему опорой, пустые глаза ловят свет фонаря.

Снег больно режет глаза. Если долго смотреть, то по направлению взгляда появляется большое световое пятно, которое не исчезает, даже когда смыкаются веки.

Площадка, тонко покрытая снегом, исхожена сотнями маленьких лап. Галки смотрели осуждающе. Галочий глаз – чёрный остров в тумане, зрячая слепота.

«Кыш», – говорит Яся галке.

Вечно птицы как на дуру на тебя смотрят.

Кира издалека замечает бледную в электрическом свете девчонку и белую – при любом раскладе белую – птицу.

От Ясиной всей фигуры будто бы исходит сияние, и откуда-то доносится неземная органная музыка… Недолго. Музыка, хор голосов на неясном чудном языке смолкает, вдали кто-то отчётливо говорит: «Алё. Чего звонишь?» и в слове «звонишь» делает ударение на первый слог, что после