Там темно - Мария Николаевна Лебедева

пасть площадей. Провода, многократно пересекаясь, ловят в сеть небеса. Площади поворачиваются сами по себе, путая выходы к улицам. Механическая игрушка – вот что это за город, совсем сбил с пути тех двоих, что бегут за большой белой птицей. Кире лавировать между людьми удаётся каким-то чудом, Яся уже пару раз натыкалась на встречных людей. Светофор обливает неоном мокрый дрожащий асфальт, от блеска фар Яся враз забывает, как видеть. Водитель кричит ей, что курица, птица вскрикивает в тишине, водитель обалдело вглядывается: правда там, что ли, курица?

Кира увидела первой.

– Ну нет, – поморщилась она. – Всё-таки сделал.

Кире знакомо это место.

Большая белая птица – ни изъяна на перьях – уселась среди ветвей, всем своим видом стараясь сказать, что путь на сегодня окончен.

– У вас так принято, а? – подала голос Яся, и, только если прислушаться, можно вот что разобрать: голос этот звучал малость выше обычного.

С дороги-то не было видно – может быть, потому никто не заметил и не уничтожил.

Они стояли у дерева, большого старого дерева, и не было бы в нём ничего необычного, когда б не вмешался один человек: от корней и до верхушки кору покрывали окрашенные, кое-где криво слепленные пластины.

Кира обводит пальцем одну, ту, что с рельефом лица: надо хорошо постараться, чтобы узнать отцовы черты. Столько труда, а дерево производило впечатление мусорной кучи. Это было похоже на шинного лебедя, на грибы из тазов, на стихи юбиляру с открытки. Это было поделкой; всё, что мог создавать, было слепком с него самого – и ничегошеньки сверх.

Тоже ведь пытался себя полюбить, став тем, кем вовек не являлся, насобирав по верхам то, что делало кем-то ещё. Выпачкал глиной ладони только для маскировки: он никогда не был лишь инструментом в чьих-то незримых руках, не переводил едва слышный шёпот извне на людской для тех, кто пока что реален.

Повезло. Вот же ему повезло.

Как же жаль его.

Скульптор бесспорно бездарен. И здесь

на самом деле начало.

История начинается с момента, когда герой слышит зов и не может противиться. Даже если позвал себя сам – это считается тоже.

Бывает и по-другому. Скажем, делает вид, что не слышит. Или дар получает, но не хочет его принять.

Дар не выбирает ни сильного, ни смелого, не делает даже различий между хорошим и подлецом; ему совершенно без разницы, кому бы принадлежать. Дар ищет любого, взамен хочет лишь одного – проявиться сполна. И это нечестная сделка.

Всё началось гораздо, гораздо раньше, чем (хоть как-то) встретились сёстры, и раньше, чем белая птица (возможно) стучалась в окно.

Однажды – недавно, давно ли, это смотря кто считает – на свет появился мальчик, который мог чувствовать то, что не хотят показать. Не было вовсе преграды между ним и кем-то ещё, словно у тех, кто вокруг, единое тело. Точнее, он мог бы так делать. Не хотел, слишком уж непонятно, справиться с тем бы, что сам ощущаешь, какой прок тут копаться в чужом.

Ты это перерастёшь. Так вырастают из старой одежды, так тесно становится жить в пыльном родном городке.

ты чего как девчонка да он странный какой-то мне с ним рядом не по себе псих ненормальный

знай своё место

отойди отойди отойди отойди отойди отойди отойди отойди отойди отойди отойди отойди

ПОМОЛЧИ

Ты точно покрылся лаковой оболочкой, капельками благополучно катилась чужая боль. Не пропускать сквозь себя, иначе сойдёшь с ума. Просто буквы читай, просто картинки смотри. Пока нечто не тронет тебя, это ведь не в самом деле? С головой укрылся байковым одеялом, подоткнул по углам от чудовищ – мягко ложная безопасность прилегает со всех сторон. И не видно, что то, от чего хотел спрятаться, улеглось поверх одеялка, ждёт, когда ты откроешь глаза.

Хоть когда-то рискнёшь их открыть?

Мальчик рос, переродился в мужчину и даже – аж дважды – в отца, как так вышло – и сам не заметил, ну просто так стало, и всё. Отцом девчонок – подумать не мог, что им эта дрянь передастся, что настолько другие – про то же.

Он не то чтобы их не любил. Скорее, каков был сам, таковой была и любовь – избегающей прямо смотреть. Мог бы выучиться по-другому, только не посчитал чем-то важным. Замотался. Не до того. Никогда не в приоритете ничего, что отдельное, внешнее, страшное, навалившееся напоследок целым скопищем голосов.

Дар не выбирает мужчин ли там, женщин или кого, кто ни те, ни другие – на эти детали ему всё равно. Но если не дать развиваться вовне, он прорастёт изнутри.

Однажды – пройдёт много лет – он сядет в машину, поедет по важным взрослым делам. Он поедет привычной дорогой, мимо тысячу, тысячу тысяч раз виденных деревьев, столбов, по блёклой истёртой разметке асфальта.

Дар коварен и мстителен, помнишь? Если не дать развиваться вовне, он прорастает изнутри.

Он бы даже зажмурившись знал, куда повернуть, где сбавить скорость.

Только вот песня по радио сотрётся до белого шума, и, так до конца не поняв, что случилось, —

ничего не имеет смысла пусть всё закончится пожалуйста пусть всё сейчас закончится пусть —

он почувствует – как это зовётся, отчаяние? – вывернет резко руль.

То дерево на пути – да он его видел тысячу раз.

Это знакомое дерево.

Это знакомое чувство.

История заканчивается, когда не имеет больше власти над героем.

Вечный риск, что герой вдруг закончится раньше.

Зубы вкруг обозначили контур большого пальца – уничтожай, позабудь то, что делает человеком. Эти фокусы больше никак не помогут. Кожу прорежет – что? – чешуя? Или какие-то перья? Ноготки, утолщаясь, загнутся в звериные когти. То, что едино для живущих, превращает в них всех. Да, в них всех. Это надо же как.

Вырастешь, говорили, поймёшь.

Вырос – понял: только тогда и был прав. С ровно тем же успехом мог бы всю жизнь не бояться.

Всё, про что обещали – до свадьбы, мол, заживёт, – не зажило до свадьбы. Запоздало хотелось всего, что звалось «да ты потом пожалеешь».

Секундное недоумение ребёнка, вдруг ни с чего по себе полоснувшего острым и не успевшим ещё про эту боль осознать – разве вот так и бывает?

Было не как написали на сайте, не из-за дурака на дороге. Отца уничтожил непринятый дар, проявившийся столь некстати.

у кошечки болит у собачки