Хождение во власть - Анатолий Александрович Собчак

Остатки Советской власти в СССР были окончательно ликвидированы к концу 20-х годов, когда на всех уровнях органы государственной власти сначала были отслежены и продублированы партией, а затем подменены диктатурой партаппарата. Тогда право принимать решение по любому, мало-мальски ответственному вопросу окончательно перешло к партии.

При монополизме компартии вопрос о реформе Советов и не мог возникнуть. Зачем? Депутаты назначались (а выборы их были лишь фикцией). Назначенные депутаты собирались на сессии, чтобы одобрить — непременно единогласно! — уже заранее подготовленное решение. Дело даже дошло до того, что определенная должность сопрягалась с представительством в определенном Совете. Скажем, ректор Ленинградского университета по партийному раскладу всегда был депутатом Верховного Совета РСФСР, а ректор Московского университета — по тому же раскладу — заседал в Верховном Совете СССР. Декан юридического факультета ЛГУ всегда входил в Ленсовет, и иного быть не могло.

Политический цинизм? Да, конечно.

Так происходили сращивание государственных структур с советскими и тотальная подмена государства партией.

Пока Система была незыблемой, ни о каком президентстве не могло быть и речи. Считалось, что Президиум Верховного Совета СССР — это „коллективный президент“. Вручать верховную исполнительную власть какому-либо лицу, избираемому всеми гражданами страны, просто не было необходимости.

Когда страна начала путь от тоталитарного режима к демократии, когда депутаты действительно стали избираться населением и возникли такие относительно демократические органы власти, как Верховные Советы СССР и РСФСР, сразу стало очевидно, что роль Председателя Верховного Совета абсолютно не соответствует положению главы государства.

В 1989 году Горбачев не знал реальных соперников на этот пост. Самовыдвижение депутата Оболенского и поддержка его демократическими депутатами были условностью, желанием утвердить принцип альтернативности. Не больше!

Итак, при выборах Председателя Верховного Совета ни у кого не было сомнений, что им должен стать Горбачев. Но как только он был избран, для многих депутатов стала очевидной по меньшей мере нерациональность его положения. То, что руководитель страны вынужден весь день просиживать в парламенте, выслушивая прения нередко по весьма второстепенным вопросам, было абсурдом. Очень хотелось встать и спросить: если Председатель Верховного Совета занят вместе с Верховным Советом, скажем, тонкостями регламента, кто же в это время руководит страной, кто принимает решения? И когда вы, Михаил Сергеевич, принимаете государственные решения, если с утра до вечера сидите с нами в Верховном Совете?

На второй день обсуждения регламента работы Верховного Совета я не выдержал и написал в Президиум записку об этом, адресовав ее самому Председателю. Прося прощения за недопустимую вольность давать по такому поводу советы главе государства, я сформулировал свою позицию.

Издавна в нашей стране подчиненные копируют стиль и действия руководителя. Особенно партийного. А потому вместе с Горбачевым в Верховном Совете большую часть своего рабочего времени проводили и премьер Рыжков, и члены правительства, и члены Политбюро. Вместо работы создавалась видимость консолидации и коллективных усилий по решению „самых важных“ вопросов. Что же может быть важней этих заседаний, если сам руководитель государства здесь?

Горбачев мою записку не огласил, но с тех пор в Верховном Совете стал появляться реже. Как правило, заседания теперь вел Лукьянов. Но оставалась другая, более важная проблема: как быть с конституционной двусмысленностью самого положения Председателя Верховного Совета СССР? Горбачев первым заговорил о необходимости реформы политической власти. Было это еще в октябре 1989-го, когда мне удалось встретиться с ним по поводу работы тбилисской комиссии Съезда. Я сказал, что надо принять соответствующие решения по нашему расследованию, чтобы исключить возможность повторения событий 9 апреля 1989 года; и тут Горбачев вспылил: почему вы требуете от меня невозможного? Откройте Конституцию: я не более чем спикер парламента!.. Решения, о которых вы говорите, я не могу принять, у меня просто нет таких полномочий!

Тот разговор с Горбачевым надолго запал мне в память. Уж больно резкой и неожиданной была та его реакция: так бывает, когда задеваешь человека за больное. Горбачев обычно держится доброжелательно, в Президиуме и накоротке он ведет себя одинаково ровно. А тут — такая вспышка!.. Однако по сути был он прав. Если следовать закону (а не советской традиции, когда генсек мог принять любое решение), то Председатель Верховного Совета во многих случаях оказывался вполне беспомощным и бесправным.

Осенью 1990 года я особенно хорошо это понимал, ибо сам оказался в таком же положении, только на муниципальном уровне: должность председателя Ленсовета дает мне только представительские и спикерские функции. Я не имею права своей властью решить ни одного вопроса, а ответственность — по традиции! — возложена именно на меня, председателя городского Совета.

И точно так на трех Съездах народных депутатов и на сессиях Верховного Совета свои претензии по поводу всех конфликтных ситуаций в стране депутаты предъявляли к Горбачеву. Им вторили хозяйственные руководители, говоря о перебоях со снабжением, вторили работники культуры, возопившие о бедственной судьбе исторических памятников, библиотек, университетов, музеев. К Горбачеву обращались представители малых народов, аргументированно и с великой болью рассказывая о трагической судьбе своих наций при „реальном“ социализме.

Горбачев мог бы действовать как генсек, но это было бы возвратом к брежневскому правлению. К тому же ни Брежнев, ни Хрущев, ни сам Сталин не могли бы в рамках Системы решить проблем, порожденных в результате ее 70-летнего господства. И это при том, что в государстве, где Закон подменен партийными постановлениями, силовые и даже насильственные решения принимаются и проводятся в жизнь мгновенно. Каждый советский человек помнит формулу тех лет: «Руководствуясь ценными указаниями генерального секретаря нашей партии, весь советский народ…“ и т. д.

Первые шаги демократизации как раз потому и оказались столь драматическими, что Система может допустить лишь незначительную — и на недолгое время! — либерализацию режима. Клубок неизлечимых болезней — экономических, политических, межнациональных и прочих — при малейшем ослаблении репрессий и тотального страха с неизбежностью приводит к обострению всех этих проблем.

Тоталитарная система оставляет после себя минное поле, вмонтированное и в общественное устройство страны, и в индивидуальную психологию граждан. И всякий раз, когда возникает угроза демонтажа Системы и подлинного обновления страны, — мины срабатывают.

Первые три года перестройки, действуя в рамках либерализации режима, Горбачев в самом деле мог принимать решения как генсек. Ослабленный партийный аппарат все еще существовал, а значит, и гарантировал реализацию принятых решений. Разумеется, в тех рамках, которые не противоречили глубинной сути Системы. Но либерализация режима и робкие попытки