Хождение во власть - Анатолий Александрович Собчак

что он и есть та самая „жесткая рука“, появления которой ждет определенная часть общества. Словом, после письма Нины Андреевой в „Советской России“ ленинградцы ничего подобного не слышали. Даже лексика та же: Андреева не могла „поступаться принципами“. Гидаспов не собирался „поступаться нашими социалистическими ценностями“. И это, пожалуй, не было оговоркой: партаппарат уже стал понимать, что завтра общество потребует ревизии партийного имущества, тех самых „социалистических ценностей“, расставшись с которыми номенклатура и впрямь перестала бы быть собой, да и просто — быть.

На том пленуме руководителю Ленинградского научного центра академику Алферову просто не дали говорить, согнали с трибуны. Зато с успехом выступали (разумеется, в поддержку докладчика) те, кто по замыслу обкома и начинал эту политическую кампанию — василеостровский секретарь Кораблев и секретарь обкома Денисов.

Поразительно, но страна все еще не знала, что происходит.

22 ноября состоялся общегородской „коммунистический“ митинг. То, что в тиши смольнинских кабинетов готовилось в последние недели, то, что прошло репетицию в Василеостровском районе, теперь хлынуло на площади.

Вел митинг сам первый секретарь обкома и горкома.

Ленинградские функционеры раньше других поняли, что завтра они могут оказаться — если пользоваться любимым выражением советских пропагандистов — на свалке истории. Они и начали первыми борьбу против политики Горбачева. И хотя и пока у них хватило осторожности не идти „на вы“ и не призывать к реставрации сталинизма, только ребенок мог не понять, за что ратуют штатные защитники Системы.

Слава Богу, что в те дни существовало объективное телевидение: трансляции „митингового путча“ было достаточно, чтобы страна очнулась у роковой черты.

Я был в те дни в Москве и увидел по телевизору лишь фрагмент митинга 22 ноября. Ожесточенность и атмосфера коллективной ненависти меня ужаснула.

Это вновь было похоже на кинохронику 30-х годов, когда фанатические толпы требовали смерти „троцкистско-зиновьевским выкормышам“. Признаюсь, это испугало. Насколько же мы еще в прошлом!.. Насколько крепко сидит в нас сталинизм!.. Выступали писатели, инженеры… Большинство выступающих, конечно, аппаратчики. Но ведь у каждого высшее образование, и, казалось бы, можно ожидать от этих людей хотя бы логики… Нет, только политические заклинания, только угар сталинщины, вопль по „железному кулаку“, который наведет порядок и обеспечит этим людям безбедное существование. И это тем страшней, что ораторы вовсе не из высших эшелонов номенклатуры. Напротив, секретарь парткома завода живет среди людей, видит их проблемы, а открывает рот и говорит такое, что нормальный человек просто не в силах выговорить.

Через день я должен был выступать в „Пятом колесе“. Конечно, гидасповский митинг стал главной темой; ради него пришлось пожертвовать практически уже подготовленной передачей.

Прилетев в Ленинград, я обнаружил, что город стал чуть другим: словно и не было победы демократических сил на весенних выборах… Все говорили только о митинге и напряженно ожидали новых неприятных известий. Город обмер, как когда-то обмерла страна после „письма“ Нины Андреевой. Ничего не оставалось, как напрямую обратиться к Гидаспову с телеэкрана. Я сказал: если он считает, что может управлять городом, как военным заводом, то он глубоко заблуждается. Потому что при всем том, что выделывали с Ленинградом последние 70 лет, этот город все же остается одним из центров мировой культуры и науки. И, может быть, до сих пор продолжает оставаться духовным центром нашей страны. И нами так управлять нельзя. Решая вопросы жизни города, надо идти от его жителей, и без учета их мнения экспериментировать непозволительно. Сказал и достаточно резкие слова о самом митинге 22 ноября.

Я говорил почти полтора часа, а для телевидения это немало.

С редактором „Пятого колеса“ Бэллой Курковой мы за полночь выходили из телецентра. Казенной машины ни у меня, ни у нее не было, предстояло проститься и разъехаться по домам. Мы шли уже к троллейбусной остановке, но неожиданно к нам приблизился очень спортивного и внушительного вида парень. Появление его было столь стремительным, что в первый момент я даже попытался сгруппироваться и, видимо, не слишком приветливо посмотрел ему в глаза.

Молодой человек не заметил моей напряженности:

— Я десантник, отслужил срочную службу, живу тут рядом, мой отец — офицер, и он послал меня к вам. Мы смотрели передачу, и отец приказал вас охранять, потому что теперь эти мерзавцы могут сделать с вами все, что угодно. У меня машина, и я вас отвезу.

Спасибо этому юноше, спасибо его отцу. Пока мы разговаривали, выяснилось, что сотрудники телевидения организовали „пикап“. Нашлось место и для меня, и через три минуты я уже входил в метро.

Я не знал еще, что ту передачу смотрел весь город и она сработает, как запал, вставленный в гранату. Но иного не могло и быть, потому что в городе, который на три дня обмер, уже готовились акции протеста против наступления ортодоксальных коммунистов. 25 ноября в молодежной газете была напечатана отважная заметка Натальи Курапцевой с заголовком из Александра Галича: „Можешь выйти на площадь?“. Подал заявку на ответный митинг у Спортивно-концертного комплекса Ленинградский народный фронт.

„Антигидасповский“ митинг состоялся 6 декабря. Я был вновь в Москве, но трансляцию смотрел от начала до конца. С первых минут было ясно: план ленинградских аппаратчиков провалился окончательно и окончательно похоронен. А когда выяснилось, что и на этот митинг прибыл Борис Гидаспов, и не только прибыл, но и пытался что-то говорить в микрофон, впечатление от его речи было самое жалкое.

Первый секретарь держался уверенно, жестикулировал по-рот-фронтовски сжатым кулаком, и все же это была капитуляция. Я видел эту площадь, скандирующую: „В отставку! В отставку!“ — видел, как ведущий митинг Петр Филиппов за спиной у первого секретаря взмахом руки останавливает скандирование, и ничего другого, кроме жалости и стыда за неуместность этого появления Гидаспова, испытать не мог.

* * *

Ни по натуре, ни по складу характера я не принадлежу к авантюристам или смельчакам. Просто однажды я решил, что для сохранения самоуважения должен вести себя определенным образом и одинаково обращаться с любым человеком, какой бы пост он ни занимал и чем бы он ни занимался. И говорить только то, что я думаю.

Пожалуй, впервые я сформулировал это для себя на предсъездовской встрече депутатов-коммунистов с членами Политбюро: говорить только правду и только на равных. Сначала эту простейшую и естественную линию поведения