Любовь и разлука. Опальная невеста - Сергей Степанов

Послушал великий князь боярского слова, наложил опалу на жену бесплодия ради и повелел постричь ее в черницы. Соломонию постригли в монастыре на Рву за пушечными избами. Когда ей подали монашеский куколь, она бросила его наземь и растоптала ногами. Боярин Иван Шигона Поджогин-Телегин, один из ближних людей великого князя, ударил царицу плетью, прибавив: «Неужели ты дерзаешь противиться воле государя?» Тогда Соломония спросила его, по чьему распоряжению он осмеливается бить ее плетью? Боярин веско ответил: «По приказу государя». После этих слов Соломония залилась слезами и крикнула, что надевает куколь по принуждению. Сквозь рыдания она призывала Бога в мстители своей обиды.

Бывшую государыню отослали в лесной скит, огражденный высоким тыном. Смертный грех сотворил великий князь, приказав заточить жену свою, Богом данную, ребро свое в темницу, зело нужную и уныния исполненную. Вскоре пошли слухи, что опальная жена оказалась непраздна и в дальнем скиту родила батюшке царю богатыря. Слухи исходили от двух боярынь, жены казначея Юрия Траханиота и жены постельничего Якова Мансурова. Разгневанный великий князь даже побил их за сплетни, пообещав сделать их из боярынь бабами-поварихами. В скит послали доверенных лиц, но Соломония отказалась показать ребенка, говоря, что они недостойны его видеть. Она предрекла, что он вырастет в тайном месте, облечется в величие свое и отомстит за обиду матери.

Разное толковали про рождение наследника. Одни верили и рассказывали, что мальчик вырос и стал знаменитым разбойником Кудеяром, ушедшим потом к крымцам. Другие смеялись, что Соломония измыслила про роды, желая расстроить новый брак великого князя. После развода великий князь взял в жены юную княжну Елену Глинскую, дочь литовского князя Михаила Львовича прозвищем Темного, потомка темника Мамая. А иные шептались, что якобы не Соломония, а сам Василий был причиной бесплодия. Не случайно его юная жена три года не могла понести. Но Елена Глинская, имея перед глазами печальный пример предшественницы, оказалась хитрее. Она приблизила воеводу князя Ивана Телепнева-Оболенского Овчину. С его появлением близ великокняжеской опочивальни дела пошли на лад. Елена Глинская забрюхатила и одного за другим родила двух сыновей. Беда только, что старший сын Юрий был без ума и без памяти и бессловесен, тако же аки див яко и родился. Второй сын – будущий Иван Грозный – с детства отличался бешеным нравом. Князь Андрей Курбский хоть и изменник, переметнувшийся к ляхам, а все-таки правду писал о нем: «Кровопийца и погубитель отечества, иже не токмо в Русской земле такого чуда и дива не слыхано, но воистину нигде же, зане и Нерона презлого превзыде лютостью».

В сыновьях самого Ивана Грозного повторилось родовое проклятие. Царевич Иван был лют нравом, как его отец. Федор был скудоумен, а царевич Дмитрий одновременно лют и болен душевно. В роду великих князей московских ранее не встречалось подобных недугов, тогда как деды и прадеды князей Оболенских сплошь страдали от физических и душевных пороков и имели прозвища Немой, Глупый, Телепень, Сухорукий. Об этом частенько шептались в закоулках кремлевских теремов. До царя Ивана Грозного, несомненно, доходили сплетни, что его настоящий отец воевода Овчина Телепнев-Оболенский. Недаром государь столь болезненно относился ко всему, что могло поставить под сомнение его царственное происхождение. Даже несчастного слона, отказавшегося преклонить пред ним колени, велел иссечь секирами.

«Ох, чего прошлое ворошить! – внезапно спохватилась бабушка Федора. – Государь Михаил Федорович венчан шапкой Мономаха яко ближайший родич Ивана Васильевича. Ежели сам Иван Васильевич не царского рода, то выходит… Глупая баба! Хочешь спознаться на старости лет с палачами в застенке?» Федора бросила испуганный взгляд на старицу Анисию. Не подслушала ли она ее крамольные мысли? Но Анисия, кажется, ничего не заподозрила. Слащаво гнула свою песню о постриге. Успокоившись, Федора кротко отвечала:

– Все в руцах Божьих. Мне, старой, пора думать о монастыре. Но я не хочу неволить внучку.

– Жаль, матушка! – разочарованно протянула Анисия. – Истинно тебе глаголю, за постриг окажут великие милости.

Милости, оказанные верхотурской старице в Москве, не ограничились полтиной на сестринские нужды. Анисия привезла немало ценных вещей, которые благоразумно припрятала от чужих глаз. Теперь она решила достать их из-под спуда, чтобы выполнить тайное поручение, данное ей в келье старицы Евтинии. К ее увещеваниям неожиданно присоединился игумен Герасим. Настоятель без зова пришел в избу ссыльных, перекрестился на образа и затеял длинный и путаный разговор о спасении души:

– Велел братии усердно молиться о болящей рабе Божьей Федоре. Однако наши молитвы быстрее дошли бы до святых угодников, ежели бы ты учинила благое дело и уговорила внучку постричься. Станет она Христовой невестой.

– Она суть невеста великого государя. Не забывай, что ты, игумен, вместе с братией недавно поминали ее имя на ектеньях сразу после государя всея Руси.

– Поминали с месяц. Токмо скоро пришел из Москвы строгий указ поминание отставить, ибо государыня Анастасия вовсе не государыня. Братия даже взроптала – не успели привыкнуть, а в Москве все опять перевернулось. Не разберешь московских делов-то!

Во время разговора игумен поглаживал заскорузлой рукой наперсный золотой крест на тяжелой цепи. Он не мог удержаться, чтобы ежеминутно не поправить золотую цепь. Настоятелю бедного монастыря никогда раньше не доводилось носить такую драгоценную вещь, и он радовался как малый ребенок. Бабушка Федора сказала, буравя взором наперсный крест:

– С обновкой тебя, отец настоятель!

Она постаралась вложить в свои слова как можно больше желчи, но простоватый игумен не почувствовал подвоха и радостно объяснил:

– Обитают суть в Белокаменной благочестивые люди! У нас тоже встречаются, но их бедность заела. Москвичи, известное дело, в злате купаются! Уделили от щедрот своих бедной обители. Да разве только крест для настоятеля? Втрое обещано для всей братии, ежели твоя внучка сподобится принять иноческий чин. Уговори ее, боярыня!

Бабушка не поддавалась, и в конце концов у старицы Анисии иссякло терпение. Елейные речи сменились суровыми поучениями. Она придиралась, что больная Федора не ходит к церковной службе:

– Видать, хворь на тебя напала, потому что ты в Божью церковь ни ногой. Глядя на тебя, твоя внучка тоже не соизволит посещать службу. Отговаривается, что смотрит за болящей. И того не ведает, что тщится спасти твое бренное тело, но губит бессмертную душу!

С каждым днем старица Анисия становилась все злее. Она прислушивалась к каждому шороху и тревожно поглядывала с крыльца на дорогу за стеной острога. Однажды в дверь избы робко поскреблись. Марья вскочила посмотреть, кто там, но старица Анисия опередила девушку. Марья увидела, как Анисия разговаривает с дурачком Сенькой. Дурачок переступал по крыльцу босыми ногами, не чувствуя холода, как блаженный нагоходец Василий. Он невнятно мычал, показывал старице ладонь, по которой перебирал худыми перстами другой руки, словно хотел сказать, что кто-то едет или приехал. Старица воровато оглянулась, схватила Сеньку за руку и свела его с крыльца в сугроб. Они исчезли из виду. Не успела Марья удивиться, как старица вернулась с криком, долго ли они будут Бога гневить, отлынивая от службы. Накричавшись, она приказала не терпящим возражения тоном: