Шерлок Холмс. Его прощальный поклон - Артур Конан Дойль

порошок – вернее, его остатки – из конверта и кладу на зажженную лампу. Готово! Теперь, Ватсон, займем наши места и станем ожидать, что последует дальше.

Долго ждать нам не пришлось. Не успел я устроиться в кресле, как почувствовал тяжелый густой запах, едва уловимый и тошнотворный. Достаточно было вдохнуть его один раз, как разум и воображение перестали мне подчиняться. Перед глазами возникло плотное черное облако, внутренний голос подсказал мне, что в средоточии этого облака, еще недоступное взгляду, но готовое охватить мои чувства, таится все смутно-чудовищное, все ужасающее и непостижимо злостное, что только есть во вселенной. По краям темного туманного сгустка плавали и крутились неясные формы, каждая из которых предвещала появление некоего немыслимого существа – стража порога, одна тень которого уничтожит мою душу. Мною овладел леденящий страх. Я ощутил, что волосы мои встали дыбом, глаза выпучились, рот раскрылся, а язык превратился в кусок грубой кожи. Смятение было так велико, что, казалось, череп вот-вот разлетится на куски. Я хотел закричать, но вместо своего голоса услышал, словно со стороны, глухое хрипение, исходившее как бы из чужой глотки. В тот же момент, силясь высвободиться, я прорвался сквозь завесу отчаяния и мельком увидел лицо Холмса – совершенно белое, застывшее в гримасе ужаса – той самой, что исказила черты мертвецов. Это зрелище на миг вернуло мне здравомыслие и силу. Я вскочил с кресла, обеими руками обхватил Холмса; вместе мы, шатаясь, кое-как добрались до двери и тотчас же рухнули на травяную лужайку. Мы лежали бок о бок, не сознавая ничего, кроме потока солнечного света, который разгонял окутавшее нас облако адского ужаса. И облако это медленно покидало наши души, будто рассеивался утренний туман; наконец мы вновь обрели покой и способность мыслить: сидя на траве, отерли со лба липкий пот и пристально вгляделись друг в друга, отмечая последние следы пережитого нами чудовищного опыта.

– Клянусь честью, Ватсон! – произнес Холмс слабым голосом. – Приношу вам благодарность – и вместе с ней мои извинения. Такой эксперимент был недопустим даже для меня одного – а для друга так и вдвойне. Искренне в этом раскаиваюсь.

– Вы же знаете, – взволнованно заговорил я, поскольку это был первый случай, когда Холмс раскрыл мне свое сердце, – вы же знаете, что возможность помогать вам – для меня величайшая радость и привилегия.

Холмс тотчас же перешел на свой обычный тон – отчасти ироничный, отчасти цинический.

– Свихнуться, мой дорогой Ватсон, было бы излишеством, – откликнулся он. – Добросовестный наблюдатель, несомненно, объявил бы нас спятившими с ума еще до того, как мы решились на этот дикий опыт. Признаюсь, я вообразить не мог, что эффект окажется столь внезапным и убийственным. – Холмс ринулся в коттедж и, вернувшись с горевшей лампой, которую держал в вытянутых руках, швырнул ее в заросли ежевики. – Нужно подождать, пока комната проветрится. Полагаю, Ватсон, у вас теперь не осталось и тени сомнения в том, как были подстроены эти трагедии?

– Сомнений ни малейших.

– Дело, однако, по-прежнему столь же непонятно, как и раньше. Давайте пройдем в беседку и обсудим что да как. Эта зловредная смесь, кажется, до сих пор стоит у меня в горле. Думаю, мы должны признать, что все улики указывают на самого Мортимера Трегенниса: он виновник первой трагедии, хотя во второй сам сделался жертвой. Необходимо прежде всего вспомнить о семейной ссоре, закончившейся примирением. Насколько острой была эта ссора и насколько неискренним примирение, нам неизвестно. Я бы не сказал, что Мортимер Трегеннис – с его лисьей физиономией и глазами-буравчиками за стеклами очков – человек, готовый прощать. Далее, если помните, идея о незнакомце в саду, которая ненадолго отвлекла нас от истинной причины трагедии, принадлежала именно ему. У него был мотив, чтобы пустить нас по ложному следу. Наконец, если не он бросил это вещество в камин, покидая дом, то кто еще мог это сделать? Трагедия разыгралась сразу же после его ухода. Если бы появился какой-то гость, игроки в карты непременно встали бы из-за стола. Кроме того, в тихом Корнуолле визиты после десяти вечера никто не наносит. Итак, мы можем принять, что все улики указывают на Мортимера Трегенниса как на преступника.

– Тогда, выходит, он покончил с собой!

– Да, Ватсон, на первый взгляд это не кажется невероятным. Человека, обременившего душу убийством родственников, раскаяние вполне могло побудить к самоубийству. Имеются, однако, убедительные аргументы против этой версии. К счастью, в Англии есть один человек, знающий об этом решительно все, и благодаря принятым мною мерам мы услышим нынче обо всей подоплеке из его собственных уст. Ага! Он явился немного раньше. Будьте добры, подойдите сюда, доктор Леон Стерндейл. Мы проводили химический опыт, который сделал нашу комнатку непригодной для приема столь видного гостя.

Садовая калитка хлопнула, и тут же на дорожке выросла величественная фигура прославленного исследователя Африки. Он в некотором удивлении воззрился на беседку, где мы расположились.

– Вы посылали за мной, мистер Холмс? Я получил вашу записку примерно час тому назад, вот и явился к вам, хотя, по правде говоря, не понимаю, почему должен следовать вашим указаниям.

– Возможно, прежде чем расстаться, мы это выясним. Между тем весьма обязан вам за ваше любезное согласие. Приношу извинения за то, что принимаю вас на открытом воздухе, но я и мой друг Ватсон почти что вписали еще одну главу в историю, которую газеты именуют Корнуоллским Ужасом, и предпочитаем дышать чистым воздухом. Поскольку вопросы, которые нам предстоит обсудить, вероятно, коснутся вас самым тесным образом, то было бы неплохо побеседовать там, где нас не смогут подслушать.

Исследователь вынул сигару изо рта и сурово уставился на моего компаньона.

– Решительно не понимаю, сэр, – проговорил он, – что это за вопросы, которые касаются меня самым тесным образом.

– Я имею в виду убийство сэра Мортимера Трегенниса, – отчеканил Холмс.

На мгновение я пожалел, что у меня нет оружия. Свирепое лицо Стерндейла густо побагровело, глаза выкатились, на лбу вздулись крупные узловатые вены, и он шагнул к моему спутнику со стиснутыми кулаками. Затем остановился, неимоверным усилием воли овладел собой и напустил на себя хладнокровный вид, внушавший бо́льшие опасения, чем его необузданная вспышка.

– Я так долго жил среди дикарей и вдали от всяких законов, – проговорил он, – что приучился сам вершить закон. Вы поступите благоразумно, мистер Холмс, если будете помнить об этом, поскольку у меня нет ни малейшего желания причинять вам вред.

– И у меня нет ни малейшего желания причинять вам вред, доктор Стерндейл. Нагляднейшим доказательством этого служит тот факт, что,