Пиковый туз - Стасс Бабицкий

Городницкий, приплясывая от нетерпения, поджидал его на первом этаже.

– Ах, друг мой… Разрешите вас так называть? Обед будет готов через час, а я пока устрою вам экскурс – поверьте, есть на что полюбоваться.

– Без сомнения! Уже по внешнему виду этого особняка я сделал вывод о тонкости вашего вкуса, – гость не лукавил, ему и вправду нравилась простая и элегантная архитектура. – Но прежде хотел перемолвиться со своим…

– Кучером? О, не волнуйтесь. Я отправил его на кухню. Со слугами будет повеселее, да и накормят от пуза. А мы культурно побеседуем. Не откажите в любезности! Да к тому же, обсудим последние новости из Белокаменной. Намедни письмо получил, от доверенного человека. Сообщает, дескать, юных дев хватают в Нескучном саду за волосы, тащат волоком к реке, вырезают сердце и бросают в воду. Убитых больше сотни, город в смятении, в панике. Знаете вы про такое?

– Нет, не слыхал, – сыщик и бровью не повел.

– А я вам объясню, отчего ужасти подобные происходят. Даже у нас, в глуши, на десять мужиков непременно один дурак, трое буянов, да пятеро пьют до беспамятства. А в Москве народу немерено. Значит и дураков, и буянов, и пьяниц намного больше. От них беды-то, от них кошмары.

Мармеладов не стал спорить. Хозяин легко переменяет настроения, может осерчать на ровном месте. Оставит без обеда. Поэтому соглашался, а попутно и картины хвалил. Помещик развесил их повсюду. Тяжелые рамы создавали занимательную иллюзию: будто смотришь не на холст с красками, а в распахнутое окно природой любуешься.

– Зимой особенно хорошо, – мечтательно протянул Городницкий. – Окна не открываем, чтобы дом не выстудить. А на стекле – изморозь, ничего не видно. Зато зайдешь в музыкальную гостиную – там весна, в банкетную залу – там золотая осень. Но особливо мне нравится эта комната. Лето…

Разнообразные настроения выплескивались с холстов на зрителя. Печальные ивы оплакивают затянутый ряской, умирающий пруд. А тут два дуба на опушке сплелись корнями и яростно бодаются – кто кого повалит, не понимая, что если рухнет один, то обоим смерть. Или огромное, в полстены, ржаное поле, колоски разметались вокруг тропинки, как волосы зачесанные на пробор.

– Вы не любите людей? – спросил Мармеладов. – Мы прошли уже пять комнат и везде сплошь пейзажи.

– Люди, ежели на них долго смотришь, утомляют. А природа – нет. К тому же, я «Русалкок» в спальне повесил, – помещик скабрезно захихикал. – И здесь, во ржи, видите? Ближе к горизонту. Разве не люди?

Черные мушки терялись на огромном полотне. Художник взял тончайшую кисть и самым кончиком, практически одним волоском, прописал силуэты жнецов. Этот сюжет кое-что напомнил сыщику.

– Михаил Андреевич, не объясните ли мне, городскому недотепе… Почему ваши луга скошены, поля убраны, а на землях барона – трава по пояс?

– Некому косить. Мужики разбежались. Часть ко мне прибилась, иные в Красном теперь живут. Но большинство в Москву ушли, искать быстрый заработок. А у горстки, по-прежнему обитающей в нетронутых пожаром хижинах, силенок на эти луга не хватает.

– Не хотите взять себе на покос?

– Мне чужого не надобно. Своего в избытке. Построил маслобойню, мельница есть, винокурня… Допустим, велю я луг баронов скосить. Курляндским родственникам да нашим земским чиновникам навру с три короба. Но что потом апостолу Петру скажу? В Писании четко сказано: не укради.

– Там также сказано: не убий, – пожал плечами Мармеладов. – По этой статье святой привратник спросит за сегодняшнего…

– Мерзавец стрелял первым, значит грех на нем, – голос помещика не дрогнул. – Прицелься он удачнее, и погубил бы не одного меня, а дюжину жизней. Я ведь много пользы для общества делаю. Содержу молодых талантов – музыкантов, актеров, одного юного живописца. Самородок! Но семья его бедствует, а в художественном училище строгие правила – нечем платить, ступайте за порог. Так бы и выгнали мальчишку, загубили чистейший талант. Благо, у меня есть связи… Узнал эту историю. Оплатил весь курс, стипендию выделил. Пусть кормит больного отца и братьев. Если я застрелю сорок головорезов, а одного гения спасу… Сдается мне, на небесах поймут правильно.

Схватив гостя за руку, Городницкий потащил его по лестнице на второй этаж.

– Сами оцените! – приговаривал он на ходу. – Сюда, в гостевую спальню, пожалуйте. Входите, входите же!

Мольберт стоял в затемненном углу, нарочно, для пущего эффекта. На холсте жила роща, пока еще не ограниченная никакими рамками. Деревья сползали за края, теснились, надвигая тень на соседей, толкались ветками. А в центре картины меж двух стволов пробивался одинокий солнечный луч. В нем смешалась дюжина разных красок, было непонятно, как он умудряется выглядеть таким ослепительно-белым.

– А? Каково? – ликовал помещик. – В пятнадцать лет он такое умеет! Я не пустым меценатством занимаюсь. Вложенное в юношу, скоро вернется звонким золотом. Нынче о Левитане мало кто наслышан, но уже завтра его картины впятеро будут стоить!

Сыщик пригляделся внимательнее.

– Это осинник, мимо которого мы ехали, у сгоревшей башни фон Даниха.

– А вы наблюдательны! Юноша гостит у меня, набирается впечатлений, – Городницкий глянул в окно. – Да вот он!

Нескладный паренек в желтой рубахе, тонконогий и взъерошенный, сидел на колоде для колки дров. Скрючился, привалившись спиной к воткнутому наискось топору. Не очень неудобно, но, видимо, под таким углом сад открывался во всей красе. Художник делал наброски на листе бумаги, широкими, размашистыми штрихами, намечая контуры беседки, притаившейся за деревьями. Послюнявил грифель и нарисовал дощатую крышу. Вывел округлый бок яблока и кургузую ветку. Перевернул лист и начал сызнова, свернув голову влево. Острый кадык нервически дергался на худой шее.

– В работу погружен по самую маковку. А свет передает… Он одержим солнцем! Идемте!

Хозяин поманил в собственную спальню, обставленную убогой и ветхой мебелью. Может, оговорился и это комната прислуги? Нет, смотри-ка, уже помянутые русалки-купальщицы над узкой и с виду жесткой, кроватью… Выходит, к себе барин относится не менее строго, чем к окружающим.

– Поглядите на эту картину! Задворки усадьбы. Обычный амбар и грядка, заросшая крапивой. Но свет играет! А?