Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735) - Игорь Курукин

Моряки в боях не участвовали, но так же часто рисковали жизнью, пускаясь в плавание по коварному Каспию. В 1726 году фон Верден рапортовал о том, что в предыдущие годы погибли и пропали без вести: в 1723-м — 12 кораблей, а в 1724-м — шесть{459}. На склоне лет старый капитан Иван Грязное вспоминал, как в 1722 году молодым гардемарином ходил на тялке с мукой в Дербент, где стоял с армией Петр I, и по бурному осеннему морю в Гилян с батальонами Шилова; весной 1723-го он вез туда же рекрутов, потом ходил с командующим Матюшкиным брать Баку, а оттуда вновь в Гилян, где пришлось зимовать и участвовать в военных операциях «на Кескерской стороне»; запись обо всех этих приключениях уместилась в нескольких скупых и бесстрастных строк. Особо запомнился лишь ноябрьский шторм под Тарками, «обломавший» мачту и «оборвавший» паруса у судна, на котором ехала к мужу отважная «пассажирка подполковница Фанлукейша», да жестокая зимовка 1724/25 года на «Учинской косе» в Аграханском заливе, когда моряки «нужду имели в пище и опасны были от неприятеля»{460}. О произошедшем летом 1725 года кораблекрушении автор даже не рассказывал — только отметил: «…отданы мы были под суд за потеряние судов». Такие случаи действительно рассматривались военным судом: в 1726 году в «потоплении» гекбота «Гиркань» обвинялся капитан-лейтенант Петр Пушкин; гекбота «Св. Петр» — унтер-лейтенант Петр Юшков, а гекбота «Апшеронь» — мичман Петр Головин. Все эти моряки были признаны невиновными в крушениях и сделавшими все возможное для спасения своих судов{461}.

В суровых условиях морской службы быстро становилась ясна пригодность к ней. Одним из лучших каспийских капитанов стал Федор Соймонов — именно ему петербургское начальство поручило вновь «описать восточной берег Каспиского моря достовернее, и возвращаяся назад, все оное море объехать». Выйдя в море в мае 1726 года на трех судах с лейтенантом Осипом Луниным и командой в 140 человек, Соймонов подробно исследовал восточный берег. От Красноводского залива экспедиция направилась на юг к Астрабадскому заливу, в котором из-за «противных» ветров простояла на якорях девять дней, но на берег ее участники «съехать не осмелились». С борта корабля Соймонов хорошо видел город Фарабат (Астрабад), его окрестности, гору «Демован» и оставил красочное описание южного берега, заключая, что «такого приятного к виду человеческому места, нам тогда показалося, лутче быть не может».

На пути в Гилян русские корабли в течение недели перехватили 14 персидских бус и «их людей и товары брали на свои суда»(все военные корабли арестовывали суда, не имевшие «паспортов» от российских командиров, и таких «призов» немало скопилось в Баку, Дербенте и Астрахани){462}. Достигнув через 12 дней Гиляна и оставив там пленных, Соймонов из-за постоянных штормов с трудом довел свои корабли до Баку. Там он посетил «места, где огни горят», а затем, минуя Дербент, Аграханский и Кизлярский заливы, вернулся в Астрахань и «чрез некоторое время всего того нашего мореплавания, учиня надлежащие картины и с содержанными журналами в государственную Адмиралтейц-коллегию отправили». Материалы картографических съемок каспийского побережья получили высокую оценку, и в том же году по именному указу Екатерины I велено было «обретающагося ныне в Астрахане от флота капитан-лейтенанта Федора Соймонова за долговременную ево в Астрахане службу написать в капитаны 3 ранга и быть ему тамо до указу»{463}.

Рядом с Соймоновым так же отлично служили капитан-командор Жан Рентель, капитан-лейтенанты Василий Урусов и Василий Мятлев. Другие же, как лейтенант Потап Мусин-Пушкин и унтер-лейтенант Егор Мещерский, долго не задерживались — по той причине, что постоянно «находятся в шумстве и к содержанию в службе быть неудобны»{464}.

Сухопутные командиры обычно в морские дела не вмешивались, но трения все же возникали — особенно после отъезда влиятельного Долгорукова, который отметил, что моряки по отношению к Румянцеву и Левашову «не так послушны им, как при мне были». В 1729 году нехватка «морских служителей» заставляла Мишукова обращаться к генералам, но те не отдавали морскому ведомству солдат (которых и так не хватало), так что Долгоруков в итоге вынужден был требовать присылки настоящих матросов с Балтики. Левашов, в свою очередь, жаловался, что Адмиралтейство не присылает ему шхерботов, тогда как «в Зинзилинском заливе банк весь обмелел», а потому морские корабли не могли в него войти и требовались разгрузочные суда для доставки грузов на берег{465}.

Конфликт был разрешен следующим образом: Верховный тайный совет потребовал от главного командира над портом Мишукова исполнять требования генералов, которые «до Низового корпуса принадлежат». Новые корабли спускались по Волге, однако, будучи наскоро построенными, быстро выходили из строя и пускались на дрова (в 1726 году фон Верден докладывал о 85 судах, за два года оказавшихся «в росходе).

Некомплект моряков и работников оставался хроническим явлением: Мишуков в 1730 году безуспешно требовал у Адмиралтейств-коллегий работников, а его преемник Ф. Кошелев в следующем году просил выделить ему не менее двух тысяч солдат для «работ адмиралтейских» под угрозой срыва поставок провианта войскам. Судя по донесениям из Астрахани, эти проблемы сказывались на состоянии флотилии: в мае 1727 года Мишуков докладывал об имеющихся в наличии 78 морских судах, в 1728-м — 96, но в феврале 1730-го насчитал только 43 корабля{466}. Дальше ситуация только ухудшалась: в 1731 году нужды корпуса обеспечивали 38 судов, в 1732-м — 36, в 1733-м — 33; нехватка транспортных средств приводила к постоянному «недовозу» провианта, исчисляемого десятками тысяч кулей{467}. В тревожном 1733 году, когда крымские татары прорвались в Дагестан с севера, нехватка матросов и кораблей заставляла морских командиров отряжать на работы солдат, чему категорически противились генералы{468}.

За годы пребывания в прикаспийских провинциях Низовой корпус так и не смог обеспечить себя продовольствием за счет местных ресурсов. Весь необходимый провиант приходилось доставлять морем, что, в свою очередь, требовало значительного количества судов и ставило под угрозу снабжение армии. В том же 1733 году сводки о доставке провианта имели такое же значение, как донесения о ходе боевых действий. Генерал-кригс-комиссариат докладывал Сенату, что для «удовольствия» войск требуется 89 541 куль муки, 5594 куля крупы, 1495 кулей соли, 52 024 куля овса, и представлял данные об их завозе{469}.

Попытка перейти на местное снабжение была предпринята в декабре 1733 года, когда Сенат повелел узнать, нельзя ли с тамошнего населения «вместо обыкновенных податей хлебом брать». Однако успеха эта инициатива не имела. В следующем феврале командующий Левашов сообщал, что хлеб для армии имеется лишь «в Шебранских и Мушкурских магалех», но «вместо подати обыватели пшеницей и пшеном сорочинским (рисом. — И. К.) давать отказались»; заставлять же их генерал не рекомендовал, ибо «забунтовать или розбежатца могут». Что же касается возможных закупок, то Левашов извещал о местных ценах на хлеб, но не знал, во что обойдется провиант из России «в подряде и с провоза» и предоставлял столичным властям прерогативу решать, как выгоднее обеспечивать продовольственное снабжение армии{470}. В том же году «натуральные» сборы в Бакинской, Сальянской и Низовой провинциях дали немного: 31 фунт шафрана, 1 пуд 35 фунтов шелка, 1,25 фунта табака, шесть четвертей риса и 598 четвертей ячменя, который был частично отдан поселившимся армянам и пущен в продажу{471}.

«Работы великие, партии непрестанные»

Долгорукову нельзя отказать в храбрости и энергичности — он не собирался сидеть в Реште, чтобы «персияне» не думали, «бутто мы только можем держатца по гварнизонам и за бессилием больше не можем никаких действ в Персии казать». В марте 1727 года он с отрядом из 800 драгун и солдат проделал посуху нелегкий путь из Решта на Баку, оттуда прибыл в Дербент, а в июне уже писал доношения из крепости Святого Креста.

За короткий срок генерал ознакомился с состоянием войск и успел «в совершенное нам владение надлежащие места привести». «В ефте лета зачел жить калмыцким манером», — похвалился командующий в письме Макарову 5 апреля. «Дорога зело злая и студеная была», — сообщил он о своем рейде по прибрежным и горным тропам, где проехать можно было только верхом «на вьюках», а «телегами невозможно». У моря путь преграждали устья десятков больших и малых рек. Русский путешественник спустя сто с лишним лет после Долгорукова описал горную дорогу под Астарой: «…воздух становится холоднее, вид закрывается лесами, дорога изгибается по ребрам гор и скал, народонаселение прекращается. Нельзя пожаловаться, чтоб нашему пути не доставало живописности, но это живописное соединяется по временам с некоторой опасностью: узкая тропинка только что способная для одной лошади, извивается по обрыву скалы над зияющей бездной; достаточно одного неверного шага, чтобы погибнуть горестно в этой пропасти»{472}. В конце XIX века российские военные, совершавшие поездки с разведывательными целями по приграничным областям южного соседа, из всех путей, проходивших по прикаспийским территориям Ирана, только направление из Решта на Казвин считали более или менее пригодной «колесной дорогой», остальные же коммуникации по-прежнему представляли собой горные тропы{473}.