Жемчужины детства - Вера Гиссинг

слушать голос разума. Но было в его глазах еще что-то такое, что до сих пор таилось под покровом и оставалось невысказанным. Я увидела в них любовь, и мое сердце потеплело, но преисполнилось горя.

Поезд тронулся, а Рихард так и стоял на платформе в стороне от толпы и махал шляпой. Мне же захотелось засмеяться и крикнуть, что этого не может быть, что все это не происходит на самом деле.

Но это на самом деле происходило…

Тем пасмурным январским утром тетя Берта проводила меня до самой границы. Она сидела рядом и держала меня за руку, и ее рукопожатие придавало мне сил, как всегда, когда я в ней нуждалась. Жаль, что мы с ней были не одни в вагоне, тогда бы я забыла о стеснении, уткнулась бы ей в колени и заплакала.

На границе пришлось расстаться и с ней. До сих пор вижу, как она стоит у ограждения – одинокая хрупкая фигурка, одна в промозглой мгле. Она машет, но ее рука почти не видна за густым снегопадом, который уже скрыл из виду ее темное зимнее пальто, шляпу и слезы.

Меня охватила всепоглощающая грусть оттого, что я покидаю ее, свой дом и свою страну уже во второй раз…

Глава девятая

Британка по собственному желанию

Я была рада вернуться в Британию, ведь та как-никак стала мне вторым домом. Здесь я больше не ощущала себя иностранкой. И если у меня и оставались сомнения, они развеялись в тот самый миг, когда Рэйнфорды и мои старые друзья-англичане радушно меня встретили. Я словно и не уезжала.

Но больше всего я радовалась встрече с Евой. За годы войны у нас с сестрой сложилась особая глубокая привязанность, но когда она ненадолго приезжала в Прагу, я совсем ее не почувствовала. И теперь, зная, что мы обе планируем остаться в Англии, мы снова обратились друг к другу за поддержкой и пониманием, наша сестринская любовь расцвела. Ева хотела продолжать быть для меня мамой, как в годы войны, но я мягко намекнула, что мне уже двадцать, я должна быть самостоятельной и сама прокладывать себе дорогу в жизни. И первым делом мне предстояло оставить позади прошлое и сосредоточиться на будущем.

В родной стране я не нашла счастья. Возможно, я слишком многого ожидала или приложила слишком мало усилий. Какой бы ни была причина, в этот раз я была решительно настроена на удачу и поставила себе цель интегрироваться в британское общество.

К концу первого года в Англии я вышла замуж за Майкла – красивого обаятельного англичанина, не еврея. Мы были влюблены, но у нас было мало общего. Более того, мы были полными противоположностями по темпераменту и выросли в совершенно разной среде. Но мы прожили вместе более тридцати лет и вырастили троих детей. Наш брак временами штормило, но благодаря взаимоуважению и нежной дружбе мы все пережили, и я считаю это нашей совместной заслугой. К сожалению, Майкл умер в сентябре 1995 года.

Но эта книга не о моем браке. Достаточно будет сказать, что я ни о чем не жалею и глубоко благодарна Господу, что позволил моим детям вырасти в безопасности, в своем доме с любящими родителями. Им не пришлось пережить боль расставания, ужасы и трагедию войны и Холокоста. Так Бог компенсировал мне все страдания и зияющую рану, оставленную в моей душе потерей родителей в столь раннем возрасте.

Ева вышла за врача из Уэльса, родила детей, и мы часто виделись, а потом, к моему большому сожалению, они эмигрировали в Новую Зеландию, и мы снова разлучились. Я страшно по ней скучала и скучаю до сих пор, хотя мы часто переписываемся и ездим друг к другу, когда есть возможность.

Тетя Берта приезжала к нам раз в год, и хотя мой муж и дети ее обожали, она решила, что слишком стара и не сможет привыкнуть к жизни в чужой стране. До самой своей смерти в 1981 году она оставалась для меня очень важным и любимым человеком и полностью одобряла мою новую роль типичной британской домохозяйки. Я играла ее так убедительно, что обманула даже саму себя – я внушила себе, что мне больше ничего не надо. Я так стремилась стать частью своей новой нации, так далека была от навязывания детям своей истории и традиций своего родного народа, что попыталась забыть то, что я чешка. Но я притворялась.

Я вернулась в Прагу лишь весной 1968 года. К тому времени тете стало тяжело все время ездить ко мне, и она предложила, чтобы я сама ее навестила. После двадцатилетнего отсутствия возвращение на родину вызвало бурю эмоций. С каждым днем я чувствовала себя все более уязвимой и неуверенной в себе, прежняя решимость меня покинула. Потом однажды Юла, хорошо знавший Прагу, нашел время погулять со мной по городу, который мы оба так любили. Ближе к вечеру мы забрели в еврейский квартал и зашли в старую синагогу и на кладбище, где над могилами возвышались покосившиеся древние надгробия, покрытые пылью веков, а пронзительные зловещие крики черных воронов, живущих в кронах высоких тополей, звучали призрачным плачем по усопшим.

Притихшие и погруженные в свои мысли, мы ушли с кладбища и направились в соседний музей. Мы очутились в небольшом зале. На голых белых стенах висели рисунки, некоторые просто на клочках бумаги простым карандашом или мелками. Рядом была табличка с надписью: «Это все, что осталось от 15 тысяч еврейских детей, прошедших лагерь Терезин».

Я рассматривала рисунки, запечатлевшие жестокую повседневную реальность этих детей: бараки, носилки, транспорт, похороны и казни. Потом увидела другие, на которых были изображены счастливые воспоминания утраченного детства: игрушки, тарелки с горами еды, цветущие луга, птицы с ярким оперением и бабочки, которых эти невинные дети никогда больше не увидят. На этих рисунках я увидела маму и папу, своих двоюродных братьев и юных друзей, и тысячи погибших, а потом увидела себя. Это все, что осталось бы и от меня, если бы мои мама с папой не оказались предусмотрительными и не решились бы отправить меня в Англию.

Я вдруг поняла, что не могу больше смотреть на эти рисунки и оставаться в этом маленьком зале, полном туристов. Я взбежала по узкой винтовой лестнице, хотя на ней висела табличка «проход воспрещен». Там, наверху лестницы, стоял Юла, и слезы струились по его щекам точно так же, как у меня. Мы прильнули друг к другу и заплакали: двое чешских еврейских ребят, которые потеряли все и сами потерялись. То был первый и единственный раз, когда я впустила другого человека в храм моего сердца, где