Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать - Роман Арбитман

Часть четвертая

Вкус специфический

Воздух свободы вокруг нас с каждым месяцем становится все более холодным и разреженным — впору запасаться кислородными масками. Однако свобода от здравого смысла, как и прежде, торжествует на всех фронтах, не зная преград. Желает, например, один человек стать жизнеописате-лем другого человека — и пожалуйста, никаких препятствий: флаг с бахромой ему в руки и сумму прописью.

Обратите внимание: когда человек страдает от алкогольной зависимости, то ему едва ли доверят огнестрельное оружие или водительские права. Когда IQ человека — в несколько раз ниже нормы, его вряд ли назначат на руководящую должность (хотя в России, конечно, все возможно). Но когда человек с бухты-барахты берется за книгу в биографическом жанре, никто не устраивает собеседований, не вчитывается в анкету, не проверяет: готов ли он к этой работе, нет ли противопоказаний, в порядке ли все справки?

Только не подумайте ничего дурного: среди авторов двадцати биографических книг, представленных в четвертом разделе «Антипутеводителя», я лично не знаю ни одного, кто попадает в какую-нибудь «группу риска». Большинство из тех, кто сегодня пишет для серии «ЖЗЛ» и других серий, близких ей по духу, — законопослушные граждане, почтенные отцы семейств, вменяемые налогоплательщики. Приводов не имеют, под судом и следствием не состояли, в антиобщественных поступках не замечены, дорогу переходят на зеленый свет. Однако наличие признаков прочного социального статуса не означает, что эти люди годятся на роль жизне-описателей исторических личностей. Могут ведь и не подойти.

Чтобы стать хорошим биографом, мало хотения и недостаточно безупречной анкеты. Для этого занятия мало обычных литературных способностей. Надо еще, чтобы автор умел настроиться на чужую волну. Чтобы не боялся архивов. Чтобы был придирчив к бумажкам (они могут врать, как люди, — это еще Тынянов заметил). Чтобы не утонул в материале, путая главное с третьестепенным. Чтобы избежал соблазна увести у коллеги удачную деталь и обойтись без ссылки. Чтобы не позволил своему благоговению перед персонажем превратить биографию в житие святого. Чтобы не дал выплеснуться своему раздражению на персонажа (бывает и такое). Чтобы по привычке не наделил героя чертами своего характера…

Давайте признаемся честно: из дальтоников редко получаются живописцы, люди с дислексией не идут в корректоры, аллергики, чуткие к шерсти домашних питомцев, обычно не становятся ветеринарами, а те, кто страдает морской болезнью, едва ли сделают флотскую карьеру. Зато в биографическом жанре у нас (и порой не только у нас) всё шиворот-навыворот: частенько за дело берутся люди, которые по складу натуры, уровню способностей, мироощущению и прочим своим качествам априори не годятся для профессии биографов. Впрочем, это их не останавливает, не пугает и не смущает…

И почему я не удивлен?

Затоваренная строчкотара

Дмитрий Петров. Аксенов. М.: Молодая гвардия

Серию «ЖЗЛ» недавно распилили на две части. Одна, в привычном оформлении, по-прежнему рассказывает о жизни замечательных покойников. Другая, с уточняющей надписью «Биография продолжается», прославляет ныне здравствующих партийных и хозяйственных деятелей. Хотя «Аксенов» вышел после смерти заглавного героя, при чтении трудно отделаться от мысли, что книгу предполагали выпустить еще при жизни Василия Павловича, поместив его в один эпический ряд с Путиным, Зюгановым, Чилингаровым и другими обитателями политического олимпа.

Дмитрий Петров в своего героя влюблен, и для биографа это — явление нормальное. Но беда, когда розовые очки оказываются единственным светофильтром: в этом случае персонаж серии «ЖЗЛ» из живого человека превращается в эдакого рыцаря без страха и упрека. Василий Аксенов был прекрасным писателем и непростым человеком, однако автор биографии старательно сглаживает все углы в пользу своего персонажа. Что бы ни случилось, главный герой книги прав — и точка. Если у Аксенова трения с Евтушенко, виноват Евтушенко. Если у Аксенова конфликт с Бродским, виноват Бродский. Если букеровское жюри не согласилось с мнением Аксенова, пусть оно пеняет на себя. Автор книги не является литературным критиком, зато ценит джаз. Значит, той аксеновской прозе, которую никак нельзя сопрячь с джазом (а такая преобладает), будет уделено минимум внимания. Истории с альманахом «Метрополь» — действительно важной — в книге отведено в десять раз больше печатной площади, чем любой из «персональных» книг героя. А хотите узнать, как снимался фильм «Пока безумствует мечта»? Шиш: всему аксеновскому кинематографу автор биографии писателя уделит лишь несколько скупых строк.

В тех случаях, когда Дмитрию Петрову что-то кажется маловажным, читатель книги получит минимум информации — а то и просто набор баек. К примеру, Петров пишет об Аксенове 40-х: «Тогда же у будущего писателя возникло уважение к синим джутовым брючатам — как-то, перелезая через забор, он зацепился за гвоздь и повис. А штаны — выдержали. Надо сказать, что качество джинсов с тех пор заметно ухудшилось». Узнаете, откуда байка? Правильно, из повести Аркадия Гайдара: «Мать сшила мне гимнастерку и штаны из какой-то материи, которая называлась «чертовой кожей». Кожа эта действительно, должно быть, была содрана с черта, потому что когда однажды, убегая из монашеского сада от здоровенного инока, вооруженного дубиной, я зацепился за заборный гвоздь, то штаны не разорвались, и я повис на заборе…» Хотя во времена Гайдара не знали слова «джинсы», эпизод в повести «Школа» вышел, согласитесь, куда живее, чем в современной книге серии «ЖЗЛ».

Дмитрий Петров благоговеет перед своим персонажем, и оттого вместо человека с редкостным литературным даром, непростым характером и трагической судьбой то и дело возникает какой-то пряничный рыцарь с леденцовым щитом и плюмажем из сахарной ваты.

Если описывается безоблачное младенчество героя, то сюсюканье зашкаливает: «была еще и няня Фима — милая женщина, что рассказывала Васеньке удивительные сказки». Когда же доходим до магаданских эпизодов (Аксенов приехал к матери, вышедшей из лагеря), автор форсирует дикую пафосность из бульварных мелодрам: «Их глаза встретились. Вмиг возродилась связь времен, неисчерпаемая близость, что рвали годы разлуки, жизни среди чужих. (…) Исполненная ожидания неправой кары и муки раскаленная дневная юдоль и ночная пурга Магадана обожгли Аксенова на годы». И тому подобное: вместо суровой горечи — мексиканские страсти. В книге, где понятию «стиль» отведена целая глава, сам автор демонстрирует стилистическую глухоту. «Громко зазвучали в журналах имена Слуцкого, Яшина, Пастернака», «в семье затрепетал диалог поколений», «обширно цитировать травлю», «закоперщика дерзновенного альманаха», «яркими парадоксами по всем вопросам жизни…». Аксенова, ненавидевшего штамповку, едва ли порадовали бы эти протуберанцы дурного журнализма.

Упрекая издателей первого собрания сочинений Аксенова — дескать, «много опечаток», — биограф повинен в том же самом: вместо патриотов у него — «париоты», вместо Потомака — «Патомак», вместо Горпожакс — «Гарпожакс», вместо колымский (от Колымы) — «калымский» (от слова «калым»?). Поэт Иртеньев превратился в Иртенева, критик Чупринин — в Чупрынина, издатель Глезер стал Глейзером. Неряшливость автора трудно свалить на нерадивость корректоров. Не корректоры виновны в том, что прозаик Всеволод Кочетов оказался тут Виктором, критик Владимир Бондаренко — Валерием, негр Джим из «Гекльберри Финна» стал Томом (Сойером, что ли?), сериал «Санта-Барбара» мутировал в сериал «Санта-Моника», а Лара из «Доктора Живаго» обернулась загадочной Лорой…

Характерно, что биограф писателя не видит разницы между главным и второстепенным. Пусть кто-то другой напишет о «внутренней эмиграции» прозаиков 70-х в историю и о роли серии «Пламенные революционеры» (где, помимо Аксенова, печатались Войнович, Гладилин, Трифонов). А Петров даже роману «Любовь к электричеству» уделил меньше абзаца. Зато читатель узнает, что в день рождения героя «впервые были испытаны ракетные снаряды калибров 82, 132, 245 и 410 мм конструкции Б.С. Петропавловского и Г.Э. Лангемака». Двум любопытнейшим детским повестям, памятным доныне, посвящено два десятка дежурных строк, зато нам объяснят, что некая улица названа «в честь видного революционера и партийного оратора, застреленного восставшим чехословацким легионером». О самом дефицитном советском детективе, хулиганском романе уже упомянутого Гривадия Горпожакса (Аксенов, Поженян, Горчаков), сказано мельком, зато дореволюционное хозяйство аксеновских предков описано до последнего огурца; упомянута даже лошадь по кличке Колчак, и сноска пояснит: «Колчак — значит «колченогий», «хромой». Чтобы никто не подумал, будто лошадь в названа в честь адмирала.