Молотов. Тень вождя - Б. Соколов

Молотов жаловался Чуеву:

«После того как Сталин “избил” меня на Пленуме в 1952 году, я был подорван в авторитете (вполне блатная терминология, обычная среди членов сталинского Политбюро. — />. С.), и от меня не зависело избрание Хрущева. Чего Сталин на меня взъелся? Непонятно. Из-за жены — это тоже имело значение, но, думаю, не это главное. Я не отказывался с Хрущевым работать. Он мне говорил раза два: “Давай работать вместе! Давай дружить!” — “Давай. На какой основе? Давай уговоримся”.

Ничего не получалось, потому что у нас были разные позиции. Ему надо было во что бы то ни стало популярность свою поднять за счет, главным образом, освобождения из лагерей. А я с ним не был согласен, конечно, когда стали реабилитировать откровенных врагов».

На фоне подготовки «дела врачей» открылся последний сталинский XIX съезд ВКП(б). Отчетный доклад сделал Маленков, все чаще называвшийся в кулуарах будущим преемником Сталина. На самом деле Иосиф Виссарионович, прекрасно зная его слабоволие и нерешительность, не рассматривал всерьез Георгия Максимилиановича в качестве своего наследника. На эту роль Сталин предназначал Хрущева, о чем, боюсь, Никита Сергеевич так и не догадался до самой своей смерти.

Речь Сталина на последнем в его жизни октябрьском пленуме 1952 года сохранилась в записи одного из его участников — секретаря Курского обкома партии Леонида Николаевича Ефремова. Иосиф Виссарионович там обрушился лишь на двух представителей «старой гвардии» — Молотова и Микояна:

«Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших делах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.

Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под шартрезом на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. Почему? На каком основании потребовалось давать такое согласие? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет? Такой неверный шаг, если его допустить, будет оказывать вредное, отрицательное влияние на умы и мировоззрение советских людей, приведет к ослаблению нашей, коммунистической идеологии и усилению идеологии буржуазной. Это первая политическая ошибка товарища Молотова.

А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это — грубая ошибка товарища Молотова. Для чего это ему потребовалось? Как это можно допустить? На каком основании товарищ Молотов высказал такое предположение? У нас есть Еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым. Это — вторая политическая ошибка товарища Молотова. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения.

Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному вопросу, как это быстро становится известно товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо.

Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Иванович? Что ему тут не ясно?

Мужик — наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству Поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна».

Опубликованная недавно краткая запись выступления Сталина, сделанная членом ЦК академиком А. М. Румянцевым, содержит примечательные подробности, существенно дополняя предыдущий рассказ.

Сталин вошел в зал под бурные аплодисменты «сумрачный, угрюмый, не поднимая глаз, вслушиваясь в нарастающую овацию и здравицы в его честь». Подойдя к столу, он остановился и «взглянул в зал желтыми, немигающими глазами». «Чего расхлопались? — глухо, неприязненно, с сильным акцентом спросил он. — Что вам тут, сессия Верховного Совета или митинг в защиту мира?!» Члены ЦК растерялись. «Садитесь!» — повелительно произнес Сталин, и все послушно опустились на свои места. «Собрались, п-а-а-нимаешь, решать важные партийные дела, а тут устраивают спектакль», — с ворчливой злобой проговорил Сталин. В своем выступлении он заявил, что «враги партии, враги народа переоценивают единство нашей партии». «На самом деле — в нашей партии глубокий раскол. Снизу доверху... Я должен доложить пленуму, — яростно заключил Сталин, — что в нашем Политбюро также раскол. Антиле-нинские позиции занимает Молотов. Ошибки троцкистского характера совершает Микоян». После выступлений Молотова и Микояна, которых Сталин предложил заслушать, он вернулся к теме «раскола». Повторив прежние обвинения, Сталин предложил «обмануть» врагов партии. «Давайте на этом пленуме выберем большой-болыной Президиум нашего ЦК и состав его Политбюро, о котором ничего не будем сообщать».

Предложение было принято. Хотя Молотов и Микоян были исключены из состава «маленького-маленького» Политбюро, они остались в составе «большого-большого» Президиума. Хранящийся в архиве краткий протокол пленума испещрен карандашными поправками Сталина, который по ходу заседания менял состав членов Президиума ЦК и его Бюро.

Молотов так рассказывал Чуеву о ходе последнего сталинского пленума:

«...У него появилось сомнение — а черт его знает почему! У него были всякие основания. Я, может быть, колебнулся в одном вопросе в 1940 году

Я не побоялся, что правые в таком духе говорят, а поставил перед ним лично вопрос: “Поднять заготовительные цены на зерно. В очень сложных условиях живут крестьяне в центральной части”. Он говорит: “Как так? Как это можно предлагать? А если война?” — “А если война, прямо скажем народу: поскольку война, возвращаемся к старым ценам”. — “Ну, знаешь, чем это пахнет?” — “Если война, вернемся к старому. Крестьяне поймут, что не можем больше платить”.

Я считаю, что я допустил ошибку. Надо было еще потерпеть. И я не стал спорить. Я предложил. Это было с глазу на глаз только вдвоем, на квартире. Я сказал и больше не поднимал вопроса. В 1952 году он мне это напомнил. Он выступал: “Вот что Молотов предлагал — повышение цен на зерно и требовал созыва Пленума ЦК!”

Я не мог требовать, какой там пленум ЦК, я лично ему сказал. А ему это, видно, запомнилось, как мое колебание вправо. Он не обвинял прямо в правом уклоне, но говорит: “Вы рыков-цы!” Микояну тоже. Но тот действительно рыковец. Правый. Хрущевец. Большой разницы я не вижу между Хрущевым и Рыковым. Но я-то никогда этого не поддерживал.

Первым выступил Микоян — я, мол, ничего общего не имею... Я ничего вообще не знал, я тоже выступал, говорил: «Да, я признаю свою ошибку. Но дело в том, что это был мой разговор с глазу на глаз с товарищем Сталиным, больше никого не было». А Сталин, почему он напутал? Нельзя даже свои сомнения неправильные сказать ему?

Но по-моему, эта вещь очень важна, потому что в Центральной России напряжение Очень большое.

На пленуме в основном Хрущева он продвигал вперед. Ну, меня, как правого, и в Бюро не выбрали. Конечно, вопрос немаленький, это не просто повод, это, значит, некоторые колебания у меня в этом вопросе были».

Про еврейскую автономию в Крыму Вячеслав Михайлович в беседе с Чуевым предпочел не вспоминать. В одном он был прав: Сталин убирал с политической шахматной доски его с Микояном, чтобы расчистить будущую дорогу к власти Хрущеву.

На пенсии Молотов терялся в догадках, кто из коллег настроил против него Сталина:

«До сих пор не могу понять, почему я был отстранен? Берия? Нет. Я думаю, что он меня даже защищал в этом деле. А. потом, когда увидел, что даже Молотова отстранили, теперь берегись, Берия! Если уж Сталин Молотову не доверяет, то нас расшибет в минуту!

Хрущев? Едва ли. Некоторые знали слабые стороны Сталина. Во всяком случае, я ему никаких поводов не мог дать. Я ему всегда поддакивал, это верно. Он меня за это ценил: скажешь свое — правильно, неправильно, можно не учесть и эту сторону дела. А тут вдруг...

Я до сих пор не могу понять — к Хрущеву Сталин относился тоже очень критически. Он его как практика ценил — что он нюхает везде, старается кое-что узнать, — Сталину такой человек нужен, чтоб он мог на него положиться более-менее... Но Сталин никому полностью не доверял — особенно в последние годы».