Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов

– А интеллект, гены?..

– Может, еще и роль отца в воспитании подрастающего поколения?

– Ты росла без отца? – глухо спросил Гурьянов.

– А при чем тут я?

– Но не я же!

– Не знаю.

Гурьянов почувствовал досаду. Чего она не знает? «Не знаю». Чего «не знаю»? Контакта с Настей у него не получалось. Она и раньше никак не реагировала на его взгляды, ухаживания, прямые намеки и предложения. Относилась к нему, как к… как к брату. И сейчас, после того, как вышла замуж, не изменилась. Хотя он вовсе не намерен увлекать ее в амуры – боже упаси, Женька друг, но взгляд-то помягче могла бы сделать, глазиком повести, на стишок отреагировать, улыбнуться. Нет, ей нравится, только когда ее хвалишь. Ладно, переживем.

– Филдинг? Читаешь?

На столе лежала «История Тома Джонса, найденыша» с фотографией Гурьянова-старшего между страниц. Алексей взял книгу в руки, повертел. Настя с замиранием сердца следила за его руками. Он положил книгу на стол, небрежно бросив:

– Неправильный перевод. Даже в заголовке. Надо Найденыш с прописной буквы писать. Не знают прописных истин!

Он снова посмотрел на портрет Анны Ивановны. Она будто вглядывалась в его душу…

– Женя-то скоро придет?

– Да должен уже. Вон идет, кажется. Зачем он тебе?

– Переезжаю.

– Опять? Не надоело по общагам мыкаться?

Друзья поздоровались. Гурьянов переезжал к очередной своей пассии и пришел узнать у Суэтина, когда тот сможет помочь с переездом. Дерюгин готов был помочь в субботу с утра.

– Когда они к тебе начнут переезжать? Надоело книжки твои и портреты перетаскивать.

– Там, кстати, есть портрет Пети Сорокина, – подмигнул Суэтину Гурьянов.

– Я тогда тоже в субботу с утра, – сказал Евгений. – Имя?

– Да святится имя ее! Профессор консерватории Ариадна Кюи.

– Поздравляю, – сказала Настя, – с новосельем! Надо же, к профессору ключик подобрал! Лет-то сколько ей? Теперь будешь засыпать и просыпаться под звуки Мендельсона. Пока не превратишься в скрипичный ключ. Дружок.

Небольшое добавление о том, что все кончается на свете

Анна Петровна на похоронах Анненковой не была. Превратно могли бы истолковать присутствующие. Двадцать лет в ссоре! Это после всего-то двух лет приятельских отношений. А ведь как помнится все, свежо и… трогательно. Закат на небе, закат в глазах. А вот и жизни закат… Прямо Александр Дюма! Не тот резон, чтоб встречаться, не тот. Хотя и другого больше не будет. Теперь уж, когда сама отправится туда, разве что тогда… Тогда и встретимся, тогда и поговорим, доведем нашу прерванную беседу у закатного окна до конца. С годами (как быстро они прошли!) былые чувства и прошлые обиды притупились, и Анне Петровне часто бывало невдомек: с чего это они тогда обе вспыхнули, как спички, поссорились на всю жизнь? Да, теперь на всю. Переход несовершенного вида глагола в совершенный. Скоропалительно, необдуманно и так жестоко. Ударила в голову блажь, брякнули не с должным пиететом друг другу всякую чушь… Как дети, которые, убивая лягушку, не думают, что тем самым убивают себя. Дети наивно полагают, что лягушкой может быть кто угодно, только не они. Господи, прости нас грешных!

Анна Петровна вдруг ясно представила себе лицо Анненковой и отвела глаза от яркого образа. Прости, прости меня, если сможешь. Пока я еще тут, пусть земля тебе будет пухом! А пройдет сколько-то дней, и да приимет тебя Царствие небесное!

Анна Петровна сходила в церковь, поставила свечку за помин души рабы божьей Анны. Закрыв глаза от нестерпимого золотого света иконостаса, так напоминающего закат в кухонном окне, просила Господа снять тяжкий грех с души ее, за опрометчиво сказанные в прошлом слова пустые и злые, злобность мелкую, недостойную… Слезы текли по щекам, а от огня свечей согревалась душа. Просветленно глядя по сторонам, будто ей и впрямь обещали в будущем долгожданную встречу, она вышла из полумрака церкви в светлый квадрат неба, видневшегося в дверях, спустилась по стертым ступеням на землю церковного двора, раздала бабкам мелочь, что была, карамельки с печеньицем, голубям раскрошила булку французскую за шесть копеек и пошла домой пить чай с пирогом, который испекла с утра по рецепту Анны Ивановны. Рецепты, к счастью, не умирают.

Вспомнила, какая буря была в ее душе, когда сын женился на Насте. Как раздирался он между женой и матерью, как Настя раздиралась между своей матерью и мужем. Ведь они вынуждены были снять комнатенку, не могли жить ни со мной, ни с нею. Бедняжки. Какие мы, родители, эгоисты! За чадом наших проблем не видим огонек в глазах наших детей. А я еще и Аверьянова в дом приволокла. Царствие ему небесное! Мы с Анной Ивановной были патриархами. Мы должны были вести за собой детей, а мы оттолкнули их от себя. Мы за эти годы ни разу не пришли друг к другу, ни разу не спросили у детей: а как там вторая бабушка, здорова? Прости меня, Господи, прости! И ты меня, Анна, прости, и ты, Паша…

Далекие невозвратные годы навалились на Анну Петровну, словно мстя ей за то, что она так жестоко вырвала их из собственной жизни…

Прошел день, прошел другой, она сидит вечером у кухонного окна и впервые за многие годы глядит на закат радостными, словно не знающими утрат, глазами, со спокойной, будто не ведающей разочарований, душой. И плачет. В памяти всплывает сразу так много доброго и славного, что становится удивительно, как это все разместилось в памяти и не было завалено за прошедшие годы разным хламом и тряпьем… Выглядывает из дверей черноглазая девочка с красным или белым бантом… в духовке доходит пирог… в ванной на полочке стоят стопочки нарезанной туалетной бумаги… Закат догорает и поет степь от их дома до лесополосы и далее до реки…

А потом мысли ее пристают к чистому берегу, на котором она оставила когда-то художника с его портретом (так пираты оставляли своего капитана, без которого им конец), и там царит удивительный покой, ветер перебирает ветви, а может, ими шевелит голос, такой приятный и густой… «Я плачу, я стражду, – душа истомилась в разлуке…» И уже ближе, реальнее, вспыхивают совсем свежие воспоминания: Настя, красивая, дотошная, острая на язык, дерзко отвечает ей на семинаре по коневодству. И на нее не сердишься, так как она знает, что говорит… Сереженька, внучек, лапочка, дергает за подол…

Сидит Анна Петровна на темной кухне и долго вспоминает об ушедших годах, потраченных непонятно на что. И песня степи за окном сливается с песней ее души, сливается с романсом Глинки и