Украшение и наслаждение - Мэдлин Хантер

— Ох!.. — вскрикнула она от неожиданности, когда ее плеча коснулась мужская грудь.

Протянув руку, Саутуэйт схватил платье и прикрыл им ее бедра и свои. Это по крайней мере избавило ее от самого худшего, но все же грудь у нее оставалась обнаженной. Граф же повернулся на бок и посмотрел на нее вопросительно.

Эмма тотчас отвернулась, но все же успела заметить выражение, появившееся на его лице. Казалось, он очень удивлялся произошедшему.

— А как же слуги?.. — пробормотала Эмма, представив, что сейчас какая-нибудь молоденькая горничная застанет их здесь.

— Они не войдут сюда, — ответил Саутуэйт. — Не войдут, если хотят остаться в живых.

Эмма оглядела огромный бальный зал, сейчас залитый ярким утренним светом. В одном из зеркал она увидела свое отражение. Потом — еще в одном, и еще, и еще… И повсюду она видела отражение своей обнаженной груди — снова и снова, куда бы ни обратила взгляд.

Саутуэйт поцеловал ее в щеку, стараясь успокоить. Эмма глубоко вздохнула и проговорила:

— Вы, вероятно, думаете, что мы слишком поспешили прошедшей ночью.

— Вовсе нет. Я думаю о том, что очень рад произошедшему.

— О, ради всего святого!.. Ведь вы потом пожалеете, что так случилось.

Граф усмехнулся и, поцеловав ее в грудь, заявил:

— Я думаю также о том, что в утреннем свете вы выглядите такой же прелестной, как и при свечах.

— Сэр, трудно осуждать вас за то, что вы дерзко соблазнили меня, если вы способны говорить такое.

— Так вот о чем вы теперь думаете?.. О моей дерзости?

— Я еще не знаю, что об этом думать, Саутуэйт. Все это слишком ново для меня, и сейчас я просто в недоумении. Возможно, я буду лучше соображать, когда надо мной не будет нависать эта люстра.

— То есть вы хотите встать и одеться?

— Думаю, это было бы разумно. А вы так не считаете?

— Я не в том состоянии, чтобы мыслить здраво.

Эмма уже собралась спросить, в каком именно он состоянии, но, заметив, как граф на нее смотрит, догадалась, что он имел в виду. И пожалуй, она предпочла бы, чтобы эта догадка не так ее взволновала.

Тут он навис над ней всем телом и потянулся за своей одеждой. Затем, усевшись на краю шезлонга, начал одеваться. Воспользовавшись этим, Эмма постаралась получше прикрыться платьем.

— Думаю, мне лучше возвращаться в Лондон одетой, — пробормотала она, покосившись на графа. — А вы так не считаете?

— А я думаю, что лучше вам сегодня вообще не возвращаться в Лондон. — Потянувшись к ее вещам, Дариус с некоторым смущением сказал: — Наверное, надевать на вас все это будет гораздо труднее, чем снимать.

— Я сама справлюсь. Через несколько минут буду одета.

— Не хочу и слышать об этом! Уж если я раздел вас, то и одеть должен именно я. А теперь встаньте, и я подумаю, как это сделать.

Он заставил Эмму подняться на ноги, и она снова оказалась прямо перед ним, как и вчера вечером. Только сейчас вокруг не было теней и огоньков, отражавшихся в зеркалах. К тому же сейчас она была совершенно нагая. Саутуэйт же, сидевший перед ней уже в брюках, но без рубашки, вел себя так, будто все произошедшее ночью было в порядке вещей. Что ж, возможно, для него так и было, но только не для нее, Эммы, ведь на ней сейчас совершенно не было одежды.

Повозившись с ее сорочкой, граф наконец-то расправил ее, затем взглянул на стоявшую перед ним девушку и проговорил:

— Эмма, пора примириться с тем, что произошло. И не смущайтесь так. Утром вы даже красивее, чем ночью.

Он положил руки ей на бедра и привлек к себе. После чего поцеловал сначала одну грудь, потом другую. А потом вдруг легонько прикусил сосок. Не удержавшись, Эмма тихонько застонала. А граф продолжил любовную игру: осторожно покусывая сосок, он то и дело лизал его кончиком языка. Эмма же вцепилась в его плечи, чтобы удержаться на ногах, потому что они вдруг стали словно ватные.

Когда же рука его оказалась меж ее ног, она попыталась отстраниться, но он, удерживая девушку, проговорил:

— Не бойся, я не стану причинять тебе боль.

И ей действительно не было больно, — напротив, было чудесно, замечательно… Своими ласками граф доводил ее до безумия, и Эмма почти тотчас же забыла, что обнажена, — ее это уже нисколько не смущало. Сжимая его плечи, она чувствовала теперь только ту часть тела, которую он ласкал, и бесстыдно прижималась к нему, выгибаясь всем телом — как будто молила о большем. Она стонала все громче, и по телу ее волнами пробегала дрожь наслаждения; желание усиливалось с каждым мгновением, и она с трудом сдерживалась, чтобы не закричать.

Наконец, не в силах более сдерживаться, она громко закричала, и в тот же миг по телу ее прокатилась дрожь. В следующее мгновение граф крепко обнял ее и уткнулся лицом ей в грудь. А Эмма, открыв глаза, увидела себя в огромных зеркалах — обнаженную и пылающую страстью, похожую на менаду[7].

Сидя в гостиной за утренним кофе, граф просматривал письмо, доставленное на рассвете посыльным. Письмо это нисколько его не порадовало, но у него не было выбора, следовало собираться в дорогу. И все же именно сегодня ему ужасно не хотелось уезжать — он предпочел бы оставаться здесь.

Эмма уже оделась и ушла в предназначенную для нее комнату — умыться и переодеться. Скоро она должна была спуститься, и ему надо было много сказать ей и о многом расспросить. О «Доме Фэрборна», например. О ее встрече с Таррингтоном. А также о прошедшей ночи. Но теперь все это придется отложить.

Она вошла в комнату в черном платье и с черной же шляпкой в руке. Хотя Дариус предпочел бы другой цвет. Но должно быть, в саквояже у Эммы просто не нашлось ничего, кроме черной траурной одежды, которую миссис Норристон и упаковала.

Слуга подал девушке завтрак, и ела она с аппетитом. К тому же, как казалось, нисколько не смущалась, и это немного удивляло — Дариус ожидал совсем другого.

— Мне надо обратно в Лондон, — проговорила Эмма. — Пожалуйста, попросите ваших слуг сказать Диллону, чтобы закладывал мою карету.

— Думаю, вам следует остаться здесь еще надень. Сегодня днем мне придется уехать, чтобы кое с кем повидаться, но если вы подождете, то завтра мы сможем вернуться в Лондон вместе.

— Если днем вы будете заняты, то думаю, мне нет смысла оставаться здесь, — заявила Эмма и тут же, покраснев, добавила: — Ах, Саутуэйт, я вовсе не это хотела сказать, просто… — Еще больше смутившись, она потупилась. Потом, посмотрев графу прямо в лицо, проговорила: — Если честно, то ночь была прекрасной и трогательной. Да и утро замечательное… Но все же думаю, что было бы неразумно продолжать это.

Мисс Фэрборн высказалась с предельной откровенностью, и Дариус понял, что она уже все обдумала и беспощадно осудила их обоих, пока умывалась и одевалась наверху. Он представил, как она взвешивала все «за» и «против», как оценивала значение наслаждения и прикидывала, стоило ли оно возможных потерь. Минувшей ночью она капитулировала, сдалась на его милость, но теперь решила, что такое не должно продолжаться вечно. Не должно продолжаться даже сутки. И это означало, что он немедленно должен был сказать ей то, что собирался сказать.