Стоять в огне - Богдан Сушинский

Старик испуганно оглянулся и медленно, тяжело разгибаясь, словно поднимал огромную ношу, попытался встать.

— Да не бойся ты! Ничего плохого не сделаю.

Старик наконец разогнул спину, отступил на несколько шагов и схватился за веревку, которой обе козы были привязаны к одному колышку.

— Не пугайся, говорю. Не трону я твоих коз. Как называется это село?

— Село? Называется? — пролепетал старик. — Да Лесное, как же ему еще называться?

— Лесное, говоришь? — прохрипел Крамарчук. — А где Гайдуковка? Гайдуковка где, я спрашиваю?! — разъяренно выкрикивал сержант, словно это старик был виноват в том, что он заблудился.

— Гайдуковка чуть дальше, за лесом, — показал старик на лес по ту сторону долины. — До нее еще далеко. А ты, гляжу, нездешний?

— Ну и что, что нездешний? — Николай прислонился спиной к дереву и закрыл глаза. — Сколько километров до Гайдуковки?

— Шесть. А может, семь. Кто их считал?

«Шесть, семь!… Как же я пройду столько?! Где взять силы, чтобы пройти еще столько?!»

— Немцы в селе есть?

— Нету их. Позавчера снялись и уехали к аллилуйям. Боятся они оставаться здесь, посреди леса. Наезжают только, отбирают, что могут. Коз я, вот, в лесу прячу. В землянке.

Старику было под семьдесят. Истощенный, с землистым лицом… Не седые, а тоже какие-то землистые, словно присыпанные пеплом, свисающие до плеч волосы. Серая рубаха. Весь серый! А может, это у него в глазах все сереет?

— Ты кто же такой будешь?

— Уже никто, отец. А когда-то был солдатом. Ранен я. Иду вот. Каким-то чудом еще иду. Хотя мог бы уже лежать где-нибудь… Партизаны в ваших краях водятся?

— В этом лесу нет. Не слышно. А туда дальше, за Гайдуковкой, иногда появляются. Видели их.

— Мне нужно полежать. Отлежаться. Хотя бы несколько дней, — Крамарчук оттолкнулся от дерева, сделал несколько шагов и почувствовал, что теряет сознание. — Я ранен. Да еще и приболел. Мне бы хоть сутки. Чтобы не на ногах…

— Ну вижу, вижу… Да только сам я тоже… старый и больной. Бабы нет. Тебе же уход нужен, — мрачно проговорил-проворчал старик. — А если тебя найдут — меня тоже… к аллилуйям. — И, выдернув колышек, потащил своих коз к селу.

— Куда же ты?! — попытался удержать его Крамарчук. — Помоги же мне! Во спасение души, отец! Ну не ты, так, может, кто другой отважится. Не оставляй же меня!

— А кто другой? — оглянулся старик. — Кто?! Кругом немцы-полицаи. Да еще, как и в каждом божьем селе, свой сельский иуда на петле гадает. У них это быстро. И село сожгут.

— Ох и сволота же ты, дед! — потянулся Николай к кобуре.

Но пистолет, однако, не выхватил. В кого стрелять? В старика, который испугался петли? Который боится, что из-за приблудного партизана фашисты могут сжечь его село?!

— Эй ты!… — все же отчаянно хрипел он вслед старику. — Что ж ты, коз спасаешь, а человека… Человека оставляешь на погибель! Помоги же, старик! Во спасение души, помоги!…

Еще какое-то время Крамарчук в бессильной ярости смотрел, как медленно удаляется вместе со своими козами старик, и, совершенно обессилев, начал опускаться на траву.

Вдруг старик внезапно исчез, а вместо него на склоне долины появилась… Оляна.

— Прости, — прошептал Крамарчук, опускаясь перед ожившей женой на колени. — Не мог я этого выдержать. И ты тоже… Никто не смог бы… Я ведь спасал тебя. Я ведь тебя спасал… Ну что ж ты?! Ну хоть слово…

И… снова припал к пулемету.

Так ни слова и не произнеся, Оляна растворилась в голубой пелене вечности, а на склоне долины вдруг появился вороной конь. Крамарчук узнал его сразу же: на этом коне в июне 1941‑го он убегал из цыганского табора. Тогда ему казалось, что конь уносит его в степь, возвращает домой. А на самом деле они мчались навстречу долгой, мучительной войне, навстречу своим страданиям.

Почему он снова появился, этот конь? Зачем явился ему? Куда понесет его на сей раз?

48

Опасаясь засад, Беркут несколько дней бродил по лесу далеко от разоренного лагеря, питаясь консервами, припрятанными в одном из тайников группы. Этот тайник он соорудил в небольшой пещерке после удачной операции на дороге в те немногие дни, когда у них в отряде наконец-то можно было поесть досыта. Они захватили тогда три машины с продуктами, и пятьдесят банок консервов Громов спрятал в эту, похожую на лисью нору, пещеру у ручья, вместе с пистолетом и двумя рожками патронов к шмайсеру. Это был их НЗ, на тот самый крайний случай, предвидеть который, как правило, невозможно.

Отыскав тайник, лейтенант умышленно не отходил от него далеко еще и потому, что о нем знали Мазовецкий и Крамарчук. И Андрей втайне надеялся, что кто-то из них обязательно наведается сюда. Однако в течение четырех дней, которые Громов провел неподалеку, соорудив себе в густом ельнике небольшую землянку, он не встретил ни одного человека — ни из группы, ни из соседних отрядов.

Только однажды вблизи его пристанища прошли двое мужичков с кошелками, но Андрей даже не решился окликнуть их — слишком ухоженными и бодрыми показались они ему. Можно было не сомневаться, что они из тех мужичков-предателей, которые в мгновение ока могут извлечь из кошелок шмайсеры.

В эти осенние дни держалась теплая тихая погода. Настоянный на сосновой живице лесной воздух дарил ему крепкий сон и понемножку исцелял. И вообще эти несколько дней могли бы показаться Громову райскими, если бы не постоянное ощущение своего бессилия и своей бесполезности; не тоска по солдатскому братству, по ребятам, с которыми свыкся за эти два года и которых навсегда потерял. В его положении куда логичнее было бы пройтись сейчас по соседним лесам и попытаться отыскать отряд Иванюка. Но Громов понимал, что эти поиски отнимут еще немало дней, превратив их в дни блуждания. К тому же очень хотелось встретить кого-либо из бойцов своей группы. Он не верил, просто не мог поверить в то, что все они погибли. Хоть кто-нибудь, хоть один — обязательно жив. И бродит где-нибудь поблизости. Но, как и он, Громов, к лагерю подходить боится. Понимает, что на какое-то время немцы обязательно окружат его засадами-патрулями.

Вероятность того, что полицай, которого он отпустил с плато восвояси, придет в условленное место возле Залещиков, тоже была ничтожна. Да к тому же лейтенант понимал, что и ему не стоит идти туда. Панащук очень даже просто мог предать, и тогда не миновать засады. Но все же, поразмыслив, Громов решил, что не наведаться туда будет нечестно. Вдруг этот человек действительно решится уйти в лес, а придя к условленному месту, не встретит его. В их потомственно-офицерском роду «слово чести» и «слово офицера» были понятиями, на высоком смысле которых его воспитывали так же настойчиво, как в семьях верующих — на азах Ветхого Завета. Именно слово офицера и повело его в этот дальний рейд к Залещикам, хотя появление вблизи его землянки «грибников» говорило о том, что, разгромив партизанские базы, фашисты решили какое-то время полностью контролировать все подходы к Подольску. И пока что это им удавалось.

49

Андрей тронулся в путь ранним утром и со всеми возможными предосторожностями начал пробираться к шоссе в обход лагеря, замирая каждый раз, когда до него долетал треск ветки или появлялась фигура человека. Дважды ему в самом деле удавалось обнаруживать полицейские патрули, притаившиеся по обе стороны разбитой лесной дороги. Взяв под наблюдение просеку, гитлеровцы как бы расчленили весь лесной массив на две зоны. А ему во что бы то ни стало нужно было попасть в ту, другую зону.

Проследив путь очередного, на этот раз конного, патруля, Громов подполз к изгибу дороги, незаметно преодолел ее и потом еще долго полз, подбираясь к небольшой каменистой впадине, в которой мог бы чувствовать себя в безопасности. Но как только он поднялся, чтобы, пробравшись через каменный завал, вскочить в нее, откуда-то с вышины до него вдруг донеслось:

— Эй! Эй, слышь?!

Лейтенант упал за ствол сосны, навел автомат на крону ближайшего дерева, приготовившись к стрельбе, и только тогда увидел прямо перед собой мальчишку лет тринадцати-четырнадцати.

— Партизан? Ты кто, партизан? — без особого страха поинтересовался этот лесной абориген.

— Допустим. А ты кто? Чего на дереве? — мальчишка сидел на развилке двух толстых веток дуба, словно в седле, и держал в руке длинный немецкий тесак. — Чего забрался туда, спрашиваю? — негромко допытывался Громов, угрожающе поведя стволом автомата.

— Тебя выслеживаю.

— Что?!

— Ну, тебя жду, партизана, — ничуть не испугался его автомата мальчишка. — Кукушка я.

— Что значит: кукушка? Ну-ка слезай!

— Если слезу — можешь убить. А тут не достанешь. Стрелять тебе нельзя. Рядом полицаи.

— Я не собираюсь тебя убивать, — сказал Громов, поднявшись с земли и быстро оглядываясь по сторонам. — Тебя что, действительно?… Чтобы следил?