Стоять в огне - Богдан Сушинский

— Брось винтовку, — негромко приказал Андрей. — Разожми руку, идиот, брось винтовку.

И, так и не дождавшись, пока полицай сообразит, что ему делать, носком сапога несильно выбил ее из руки.

— Ваши уходят? Совсем уходят?

— Ага, совсем, — спустился на корточки полицай, испуганно закрывая лицо руками. Он тоже сделал это совсем по-детски. Точно так же, как принял смерть последний боец его группы Федор Литвак. Вот только одна ладонь Литвака уже была прострелена.

— А там их больше нет? — кивнул он влево, туда, где увидел вчера с десяток немцев, искавших тропинку.

— Тоже ушли. Н-не стреляй ты, ради Христа. Они ж тогда и тебя тоже…

— Ну да, обо мне позаботился! — ухмыльнулся Громов. — О Беркуте слышал?

— Слышал, — почти прошептал тот, усиленно тряся головой. И Громов вдруг уловил, что страх постепенно сменяется у него любопытством и удивлением. — Тебя же и ловят… Но я ж ничего. Я ж тебя не видел, и все тут…

— Эгей, Панащук, ты что, Беркута поймал?!

Громов кивнул.

— Поймал! Вот он!

— Тогда держи его покрепче! — расхохотался тот, звавший его. И все, кто спускался сейчас вместе с ним, тоже рассмеялись.

В это время Громов еле сдержался, чтобы не раскроить автоматом череп Панащука. Он даже мысленно проделал этот страшный удар. И точно так же, почти закрыв глаза, большим усилием воли сдержался, чтобы не нанести ему удар сапогом в висок — сколько раз он прибегал к этому приему в рукопашных, когда приходилось успокаивать таких вот несмелых, оробевших убийц! А сейчас почему-то…

— Закурить хочешь?

— Что? — прошептал Панащук, не веря тому, что услышал.

Левой рукой Громов достал из кармана гимнастерки измятую пачку немецких сигарет и ткнул их Панащуку.

— Воевал? В армии был? В Красной армии?

— Один день… воевал. Утром призвали, а к вечеру немцы танками окружили. Посреди поля.

— А я офицер. И мы держались на Днестре, в дотах, сколько могли. Вот такая штука. Нам бы вместе с тобой немцев бить, а мы, на радость им, убиваем друг друга.

— Так ведь что ж теперь?…

— Вот именно. Иди, служи им дальше. Иди-иди, убивать не стану. Мог бы сделать это без выстрела.

— Знаю.

— Возле лагеря нашего побывал?

— Да, — ответил Панащук, уже поднявшись. Но поворачиваться спиной к Беркуту все еще не решался. — Никого там больше нет. И лагеря тоже. Только не моя в том вина.

— Не твоя, конечно. Ты — святой. — Лейтенант разрядил винтовку и отдал ее полицаю. — Ну да ладно… Неволить не стану. Но если захочешь, приходи через два дня к скале возле Залещиков. На вершине которой каменный крест. Знаешь, где. С оружием приходи. И снова станешь солдатом своей армии, а не побегушкой в этой вонючей полиции. Если, конечно, захочешь, если поймешь… А теперь топай. — Он уже ступил несколько шагов, когда Громов вдруг бросил ему вслед: — Эй, сигареты спрячь.

— Что? — Панащук остановился и медленно-медленно оглянулся на Громова.

— Сигареты спрячь. Не держи в руке.

— Дай тебе Бог, Беркут… Дай тебе Бог… Что не лютый, что по-человечески. А то ведь… — он встряхнул головой, и Громов понял: слезы. Если бы он увидел их чуть раньше, когда Панащук выпрашивал жизнь, он бы им не поверил. Наоборот, они бы его ожесточили. Полицейские слезы уже его не трогали. Но сейчас… Сейчас это были мужские слезы отчаявшегося человека. По крайней мере, так ему казалось.

Уже начав спускаться по склону, Панащук еще раз оглянулся на Беркута. Тот стоял, опустив автомат, и смотрел ему вслед. И даже когда полицай скрылся, Андрей не стал подстраховываться — уходить, прятаться, а устало присел на камень. Нет, это не безразличие к судьбе. Просто он хотел верить этому человеку до конца. Он хотел ему поверить.

Андрей присел на камень, взглянул на восходящее, но еще не согревшееся в собственных оранжево-синих лучах солнце и, обхватив голову руками, упершись локтями в колени, почти моментально уснул. Да, потом Громов сам не верил, что это могло произойти. Что такое вообще возможно. Однако он действительно уснул.

46

Третьи сутки Крамарчук блуждал по лесу, который казался ему погибельно бесконечным. Николаю просто не верилось, что где-то там, за этим напоенным влагой мрачным лесом, может и впрямь существовать село Гайдуковка и что в конце концов он добредет до него.

Уже дважды ему открывались долины, по склонам которых были разбросаны какие-то строения. Но каждый раз оказывалось, что это заброшенные хутора, частью дотла сожженные, частью разрушенные.

Рана на ноге была нетяжелой, однако боль становилась все нестерпимее, к тому же он смертельно устал, изголодался. А еще давала знать о себе бессонная ночь, которую он, заблудившись, провел, сидя под вербой на кочке посреди болота. Бессонная, изнурительная ночь… Он продрог до костей и, должно быть, окончательно простудился, потому что теперь его непрерывно знобило, хотя солнце пригревало так, что в пору было снимать гимнастерку.

Лес все еще оставался безлюдным. Последней, кого он встретил вчера утром, была старушка, собиравшая хворост. Крамарчук еле упросил выслушать его и постараться помочь. До этого Николаю трижды попадались в лесу какие-то невооруженные люди, но, завидев его, заросшего щетиной, со шмайсером в руке, в изодранной гимнастерке, перехваченной немецким офицерским ремнем с двумя пистолетными кобурами, они сразу же растворялись в лесной чаще. И всякий раз Крамарчук сперва звал их, потом, осознавая, что беглецов уже не вернуть, слал им вдогонку проклятия и даже стрелял в воздух, хотя отлично понимал, что поступают они вполне благоразумно. Старухе — той просто не хватило сил избежать встречи с ним.

Николай спросил, далеко ли Гайдуковка, и она сказала, что до нее километров двенадцать. Идти нужно лесом, полем, затем снова лесом. А чтобы не сбиться с пути, посоветовала километра два держаться вдоль ручья, а потом отыскать лесную дорогу. Крамарчуку захотелось хоть как-то отблагодарить женщину. Он сказал: «Спасибо, мамаша!» — порылся в карманах, надеясь найти оккупационные марки, но пришлось развести руками — ничего, кроме запасных обойм, у него там не было.

— Э, что ты шаришь по своим дырявым, — махнула рукой старуха. — Теперь, если человек не убил тебя и даже не угрожает убить, почитай его как святого. А ты по-хорошему спросил. Отвела бы к себе, в Куманевку. Так ведь там полно германцев. Да и свои, полицаи которые, тоже не помилуют.

Сейчас Николай вспоминал эту старушку, досадуя на себя, что и ручей давно потерял, и дороги не смог отыскать.

Вчера вечером он еще цеплялся за какую-то едва приметную тропинку, а теперь брел наугад, предчувствуя, что двенадцать километров, о которых говорила старуха, уже растянулись для него во все двадцать пять. Впрочем, когда-нибудь этот проклятый лес все же кончится. Должно же на его пути встретиться село, ну хоть хуторок какой-нибудь захудалый, хоть какая-то живая душа, пусть даже вражья…

Время от времени он останавливался и приваливался плечом к стволу дерева или повисал на низкой ветке, чтобы передохнуть. Сесть уже не решался — боялся, что не хватит сил подняться.

«Выбраться из стольких передряг, чтобы достаться на ужин отощавшему волку! Нет, это несправедливо! Вся война — сплошная несправедливость. Но это уже последняя грань…»

В одной из лесных долин Крамарчук набрел на небольшой ручеек, который сочился из родника, надежно спрятавшегося под плоской, позеленевшей от мха каменной глыбой. Утолил жажду и почувствовал, что дальше идти он уже не в состоянии: нужно хоть немного поспать. Забравшись в густой ельник, Николай устроил себе постель из еловых веток и лег на спину, положив рядом пистолет и прижав к груди пахнущий смазкой автомат. Сырые ветки приятно холодили пышащее жаром тело, а солнечные лучи, проникавшие сквозь крону молодой ели, теперь уже не обжигали его лицо, а казались теплыми и ласковыми. И птицы… Птицы пели сейчас только ему одному.

Давно пора было уснуть, но взбудораженная память услужливо возрождала эпизоды последнего боя.

Тогда их, разведчиков, еще было шестеро. И возвращались они в лагерь в радостном возбуждении: наконец-то засада, уже третья в течение недели, удалась. Они забросали гранатами выехавшие из крепости машины и потом несколько минут обстреливали покореженный транспорт из автоматов, пока на помощь троим уцелевшим немцам не подоспела охрана появившейся вблизи автоколонны. Судя по всему, двенадцать-тринадцать солдат, которые ехали в машине вслед за «фюрер-пропаганд-машинен» Штубера — это все, что оставалось от его группы. Так что теперь они могли спокойно доложить Беркуту, что спецкоманды «Рыцарей Черного леса» больше не существует.

За те трое суток, которые разведчики провели вне отряда, ночуя у одного из сельских подпольщиков, они узнали, что окрестные леса наводнены карателями, слышали, что оттуда днем и ночью доносилась стрельба, и даже видели, как в деревню въезжали машины с ранеными во время карательной экспедиции немцами и полицаями. Очевидно, и Штубер со своими головорезами направлялся на помощь карателям.