Стоять в огне - Богдан Сушинский

Андрей осознавал, что жить ему осталось недолго. Тем не менее инстинкт бойца заставлял его готовиться к этому бою, исходя из всего приобретенного им за годы войны опыта: позиция, оружие, боеприпасы, путь к отступлению… И что из того, что он остался один? Наука воевать — это наука воевать. Пусть даже в одиночку.

Беркут нашел между камнями свой автомат и быстро проверил его. Порядок. Рядом обнаружил карабин седобородого, потом еще один, очевидно, принадлежавший Вознюку. Так, собирая оружие и патроны, он и подполз к тому месту, где ему надлежало занять свою последнюю позицию.

— Эй, партизаны, сдавайтесь! — кричали снизу, стреляя залпами и в одиночку. Но лейтенант старался не обращать на это внимания.

Не поднимаясь, чтобы не попасть под случайную пулю, он еще раз вернулся к тому месту, где лежал седобородый, подобрал сброшенный Литваком автомат фашиста, достал из карманов старика две запасные обоймы и гранату. Говорил ему о гранате и Колар, однако теперь уже Андрей не мог вспомнить, метнул он ее или не успел.

Перенеся к скале пулемет, он оттащил тело Колара, а то место, где оно только что лежало, завалил камнями, перегородив тропинку небольшой баррикадой. А потом еще долго собирал камни и старательно выкладывал из них некое подобие бойниц. Особой нужды в них не было. Просто он должен был чем-то отвлекать себя от леденящего ожидания смерти. Как он ни храбрился, оставаться одному против полуроты врагов было жутковато. Это уже не война, а нечто похожее на охоту с гончими, когда трофей загнан в западню.

Интересно, где сейчас Крамарчук со своими ребятами? Неужели все погибли? Если бы Николай был в лесу, он, конечно же, разыскал бы его. А как было бы здорово, если бы сержант с ребятами вдруг появился здесь, ударил с тыла! Бред, конечно. Откуда ему взяться? Впрочем, пусть будет где угодно, только бы не погиб. Последний боец его дота! Последний. Сержант Крамарчук. Младший сержант Газарян, Абдулаев, Каравайный, Петрунь… Сколько раз он вспоминал их, ребят из дота «Беркут»! Какие это были хлопцы! Не уберег. Не у-бе-рег… Да и возможно ли было уберечь их? Остался лишь Крамарчук. Да еще Мария… Конечно, и Мария. Почему он не считает ее бойцом?

Полицаи и румыны все еще не поняли, что он один, и не заметили, где залег, поэтому какое-то время обстреливали всю террасу. Однако в самый разгар стрельба неожиданно прекратилась. Андрей открыл глаза, насторожился, прислушался. Неужели действительно Крамарчук?! Там, внизу, какая-то суета, голоса… Но это не похоже на появление в тылу врага партизан.

Он подполз к каменному барьеру и, приподнявшись на руках, осторожно заглянул вниз. Немцы! Громов услышал тарахтенье мотоциклов, отрывистые слова команд, а еще через несколько минут увидел выходившую из леса едва различимую цепь. «Странно, — подумал он, — обычно к вечеру немцы вообще старались убраться из леса. Почему вдруг так осмелели? Если снова появились немцы — дело дрянь. С полицаями еще можно было немного повоевать. Те под пули не спешат».

Беркут проверил пулемет, поправил ленту, выложил на камни рядом с собой две гранаты, три автомата, винтовку, запасные обоймы, воткнул в каменистую сыпь финку рыжего. Еще вспомнил о пистолете. Достал из кобуры. Всего два патрона. Зато свой, родной, комвзводовский. Хранил. Хотелось предстать перед своими с личным, не брошенным в бою… Поцеловал влажную сталь. Засунул за ремень. Оттуда выхватывать легче, чем из кобуры. Если уж суждено — пусть последний патрон тоже достанется ему из своего.

…Проклятая рана. Он чувствовал, как все еще сочится из нее и остывает кровь, как угрожающе немеет нога. Беркут лег на спину, уложил ногу на валун и, отрезав от сорочки кусок ткани, кое-как перевязал рану. Теперь бы несколько минут абсолютного покоя.

Прийти ему на помощь Крамарчук уже не сможет. Отряды Роднина и Иванюка тоже далеко, и вернуться сюда этой ночью они не решатся. Значит, ничто уже не спасет его сейчас — раненого, обессилевшего, беспомощного… Какой уж тут к черту покой?!

— Литвак! — негромко позвал он, вспомнив, что где-то там, на вершине, все еще лежит его раненый боец. — Литвак!

Наверное, нужно было крикнуть погромче, однако он боялся выдать себя. Да и Литвак, если бы он еще был жив, очевидно, дал бы знать о себе. Хотя бы выстрелом.

Громов положил автомат на колени и привалился спиной к влажному камню, с которого начиналась тропинка, ведущая наверх. Он вдруг почувствовал себя жалким и ничтожным. Никогда еще так явственно и так остро не ощущал он страха перед смертью. Жалость к себе… Слезы на щеках. Все это и есть страх. Мерзкий, постыдный и в то же время обычный, человеческий… Сколько раз он морально готовился к тому, чтобы достойно встретить свой смертный час! Сколько раз призывал к этому других! Но, оказалось, к стоическому, спартанскому восприятию смерти так и не готов.

— Рус, Беркут, сдавайся!

«Нет, это не его голос, не Штубера, — первое, что подумал Громов, услышав крик немецкого офицера. — Не появился. Не снизошел».

— Мы даваль тебе десять минут на размышлений! Потом страшный смерть!

— Эй, гнида партизанская! Все равно тебе капут!

— Что вы разорались, сволочи? — зло проворчал Громов, чувствуя, как на смену страху постепенно приходит холодная, рассудительная злость солдата, которому еще предстоит дать бой, пусть даже последний, и который еще способен на это. — Что вы… как воронье над могилой? Я нужен вам живым? Так идите… Вот я. Весь тут, перед вами…

В ложбине, чуть правее его укрытия, скопилось человек двенадцать. Именно оттуда кричал и немецкий офицер.

Беркут прикинул расстояние, выдернул чеку, отсчитал ровно столько, чтобы при броске граната взорвалась в воздухе (тогда поражаемость осколками увеличивается вдвое — это он помнил), и, опершись левой рукой о камень, метнул ее.

«А дальше бой покажет», — сказал он себе, переждав взрыв и берясь за пулемет. «Во спасение души, — вспомнилась любимая присказка Крамарчука. — Во спасение души, сержант, и все вы, остающиеся… Довоюйте за меня, кому это суждено…»

44

Отбив последней пулеметной лентой атаку немцев и расшвыряв гранатой прорвавшихся к уступу полицаев, Громов устремился по неглубокой расщелине наверх — к скалистой гряде лесного подольского плато, с которого начинались Медоборы[3].

Прорваться! Во что бы то ни стало прорваться к гребню, за которым должна быть долина с пещерой!… За которым должно быть спасение… Тем более что карателей, оказавшихся на гряде в начале боя, они смели. Другое дело, что, возможно, немцы уже оцепили все плато. Тогда действительно придется туго. Однако на кряже они больше не показывались, а значит, все еще есть надежда…

Впрочем, иного пути у него все равно нет. Только к вершине этой странной, похожей на развалины крепости, гряды, только к вершине…

Все способствовало ему сейчас: сгущающиеся, замешанные на голубом лесном тумане сумерки, дым догорающего дуба, клубы которого проплывали как раз над расщелиной… А главное — там, наверху, неожиданно ожил автомат. Всего три короткие очереди по два-три патрона. Но они отстучали именно тогда, когда рассеянные по каменистой ложбине полицаи и немцы снова попытались подняться в атаку, и заставили врага замешкаться в попытке выяснить, кто стреляет, откуда взялось это неожиданное подкрепление? Неужели Беркут сам успел оказаться на вершине? Но каким образом? Единственную петляющую по уступу звериную тропу они видят и контролируют.

— Литвак, слышь, Литвак? Продержись еще несколько минут. — Автомат умолк так же неожиданно, как и заговорил, но, взбираясь наверх, Громов еще долго звал и подбадривал своего бойца. — Продержись, Федор. Я сейчас, продержись…

Он уже был на полпути к вершине, когда с гребня вдруг донесся крик-стон раненого человека, а вслед за ним — выстрел.

…И крики, теперь уже оттуда, снизу, на русском и немецком…

«Неужели немцы?! Нашли тропу, взошли на вершину и добили Литвака? Раненого?…»

Чем выше он вскарабкивался, тем легче становился подъем, потому что расщелина постепенно переходила в пологую ложбинку, и лишь у самого гребня ему еще придется преодолеть небольшой, едва выделяющийся карниз. Но он его преодолеет. Он возьмет этот дьявольский выступ, если только кто-нибудь из полицаев не снимет его винтовочным выстрелом. Ибо там, у этого проклятого карниза, он на какое-то время откроется им. Непременно откроется. Ах да… Что это за выстрелы? Там, наверху?

Громов хорошо запомнил, что крик прозвучал чуть раньше выстрела. Сначала резкий, отчаянный крик человека, увидевшего перед собой собственную смерть, а уж потом — винтовочный выстрел. Но горное эхо свело их вместе и, многократно усилив, понесло над горным плато, над Медоборами, над вершинами сосен.

Первым желанием Громова было броситься вперед, под защиту карниза, но он чуточку замешкался и выиграл именно ту минуту, которая понадобилась стрелявшему полицаю, чтобы ступить на боковую площадку, куда выходила тропинка. Видимо, полицай был уверен, что оттуда он сможет взять Беркута на прицел, отрезав ему последний путь к отступлению. Но просчитался. А еще эта минута позволила Андрею уловить присутствие на вершине другого человека. Поэтому, скосив очередью того, что появился на площадке, лейтенант сразу же бросился к карнизу, залег под ним, замер.