Стоять в огне - Богдан Сушинский

— О, так это и ты там поработал? Слышал, а как же… Даже видел этот противотанковый ров. Ну, тогда мне и грех отмаливать за тебя не придется. Слезай. Вон пень. Делай петлю. Как дальше — ты знаешь.

Какое-то время полицай озверело смотрел на Громова, решая, как повести себя, потом медленно обвязал шею проводом, затянул его на узел и вдруг, резко повернувшись к Громову лицом, метнул в него нож. Лейтенант даже не успел отреагировать на этот бросок, но, к счастью, нож прошел над плечом и впился в землю в трех шагах позади него.

«Что же ты голенища его не проверил?! — выругал себя Громов. — Сколько же тебя, дурака, жизнь учила!»

— Везучий же ты, Беркут! — вдруг удивительно спокойно проговорил полицай. — Мне бы твое везение. Не побывал бы я ни в тюрьме, ни в этой вшивой полиции, а сидел бы сейчас где-нибудь за кордоном и загребал деньгу. А вся твоя болтовня: «Родина, предатель»… Наплевать мне и на ихнего Гитлера, и на вашего Сталина, и на всех вас. Меня еще по суду должны были расстрелять, да помиловали. Но, видно…

Громов повернулся и молча пошел вон. Он думал, что полицай так и останется на ветке. Что он еще попытается переждать, попытается испытать судьбу: вдруг Беркут не вернется и не выстрелит в него. Но, к своему удивлению, услышал позади себя сдавленное рычание, похожее на рычание зажатого между жерновами пса, и… оглушительный треск ветки…

«Бросился-таки! — подумал Громов, не оглядываясь. — Его бы лють — да на путь праведный!…»

53

Очнулся Николай Крамарчук лишь через сутки. В глазах все еще мутилось, но, стиснув зубы, сержант внимательно разглядывал комнату крестьянского дома: полотенце на спинке кровати, темные занавески, сквозь которые едва-едва пробивались красноватые отблески предвечернего солнца, задымленная печь, от которой веяло мягким домашним теплом, совершенно не похожим на чадный жар костров.

— Что, семя иродово, ожил? — появилась на пороге сгорбленная, но все еще довольно высокая женщина — должно быть, хозяйка. — А говорили, что не стоило тебя и в дом заносить.

— Злые языки, — покачал головой Крамарчук и попытался улыбнуться. — Кто вам сказал обо мне? Кто притащил сюда?

— Да кто же? Тот самый козопас, Федор Рогачук. Сперва, ирод, бросил тебя в лесу, а потом, ишь, спохватился. Идем, говорит, Ульяна, поглядим: там у леса партизан раненый. Переночевать просится. Ну, мы и пошли вдвоем. Пришли, видим: ты уже «ночуешь»… Считай, вечным покоем, — ворчала она, помешивая что-то в закопченном котелке.

— Выходит, он все же святой, божий человек. Зря я за пистолет хватался.

— За пистолет — на это у вас, семя иродово, ума хватает. Хата моя — крайняя: хорошо, если никто не видел, как мы несли тебя.

— Что, есть доносчики? Помню, старик говорил…

— Всякие есть. В селе как в селе. Рану я тебе промыла. Если еще где болит — покажи. Я тут и за ведьму, и за знахарку.

— Фельдшера у вас, конечно, нет?

— Какой еще фельдшер, иродова твоя душа?! — проворчала старуха, грохнув крышкой котелка. — Его и до войны сюда черти не заносили. Кто не хотел помирать, у ведьмы Ульяны лечился. Ну а кто к раю потянулся…

— Я как раз из тех, что не хочет, — попытался улыбнуться сержант. — Фашистов в селе на самом деле нет?

— Староста есть. Но он наш, сельский. Если что и знает, молчит. Все в лесу живем. И все одинаково, по-волчьи, боимся. Наше село еще Бог миловал: только два дома и сожгли. Да и то без людей. Те сожгли, из которых мужчины в партизанах. В других селах пострашнее.

В это время дверь отворилась, и вошел тот самый старик, с которым Крамарчук встретился вчера на опушке. Николай сразу же узнал его.

— Спасибо, отец, — приподнялся он, чтобы получше разглядеть старика.

— На черта мне твое спасибанье? — недовольно проворчал Рогачук, поставив на стол кувшин. — Носит вас лесами… Не спасал я тебя, не приносил сюда. Не видывал и не слыхивал, понял? А ты, ведьма старая, коптилку зажги, а то темно, как в преисподней.

— Лучше бы керосина принес, моложавый.

— Не спасал я тебя, — снова заговорил старик, обращаясь к сержанту уже с порога. — Все вы герои, пока по лесам шастаете. А как поймают, возьмут за одно место: «Кто привел? Кто спасал? Кто молоко приносил?» Сразу раскукарекаетесь.

— Не боись, отец, я молчаливый.

— Вот семя иродово, такое старое, что и могила его не принимает, а гляди ж ты, и оно смерти боится! — искренне удивилась Ульяна, когда двери за Рогачуком закрылись. — Хотя что правда, то правда: за партизан немцы не милуют. Староста бумагу читал: будете помогать партизанам — немцы сожгут село. Близко они тут. Вон, в Гайдуковке, полно их. И полицаев.

— В Гайдуковке?… — снова приподнялся на локте Крамарчук. — Вы часто бываете там?

— Так я же сама родом оттуда, — старуха налила из кувшина в кружку молока и протянула Крамарчуку. — Козье. Я его на дух не переношу, козлятиной воняет. Но ты пей. У нас не сытно. Потом еще покормлю картошкой, а на ночь напою настоем из трав. А там уже сам выползай. Захочешь жить — будешь жить, а нет такой воли — Бог простит. Я тебя и подбирать-то не хотела. По мне что фашисты, что коммунисты… И те, и те — нелюди.

— Веселый у нас разговор, — нахмурился Николай. — Всех одним кадилом обвеяла. Скажи лучше, ты Кристичей из Гайдуковки знаешь?

— Каких Кристичей? — удивленно посмотрела на него старуха, останавливаясь посреди комнаты. — Там их полсела, этих Кристичей — иродово семя цыганское.

— Мне нужна Мария Кристич. Молодая такая, красивая девка.

— Да уж понимаю, что не старухой интересуешься. Не та, не докторша, часом?

— Вот-вот, медсестра! — снова поднялся на локтях Крамарчук. Ему с трудом верилось, что в этом селе кто-то мог знать их санинструктора.

— Там она. У родственников. Сама, правда, не гайдучанка. Из другого села. Километров за двадцать отсюда. Началась война, ее вроде бы тоже в войско взяли. А недавно тут объявилась. Где была до этого, так никто толком и не поймет. Вроде бы где-то учительствовала.

— Это правда, она была учительницей.

— Ну, правда не правда — без меня разберутся, кому надо.

— Работает она в больнице?

— Прячется она в селе. Чего-то боится.

— Мне очень нужно повидать ее. Завтра же. Как ее найти?

— Ага, я тебе, семя иродово, еще и девок водить буду.

— А ты и вправду ведьма, — незло признал Николай.

— Я с того дня ведьмой стала, когда такие, как ты… Э, да что тебе говорить, — снова загрохотала чугунками Ульяна. — Племянника пошлю за твоей. Передаст, чтобы пришла, семя иродово.

Крамарчук хрипло рассмеялся. Эта странная старуха уже начинала нравиться ему.

— А он разыскать сможет?

— Скажу — разыщет, — по-мужски пробасила старуха. — Не первый раз.

Накормив Николая, она куда-то ушла, но вскоре появилась вместе с невысоким худощавым подростком лет четырнадцати. Когда паренек дошел до кровати, сержант увидел, что лицо у него исхудавшее, болезненно-желтое, с первыми проталинами морщин.

— Вот этот пойдет, — резко огласила старуха, словно стояла посреди городской площади. И только сейчас Крамарчук отметил про себя, что голос у нее еще довольно моложавый. — Он уже знает.

— И что — сможешь найти ее? — спросил Николай.

— Тяжело, что ли?

— Скажешь, что здесь ее ждет один человек. От Беркута. Запомнишь? От Беркута.

— Тяжело, что ли?

— Разговорчивый ты мужик! Скажешь Марии, что я буду ждать ее три дня. Три, не больше. Если меня не окажется в этом доме, тетка Ульяна будет знать, где я. Сам я идти в Гайдуковку не могу. Ранен и без документов… Понял?

— Тяжело, что ли?

— Да что ты его учишь? — вмешалась хозяйка, провожая парнишку. — В войну они, иродово семя, рано взрослеют.

— Я это знаю, — вздохнул Николай.

54

Под вечер Штубер осматривал пополнение своей группы. Два агента абвера из местных, один осведомитель гестапо — каким-то образом забившийся в эти края венгр; пятеро навербованных в лагерях военнопленных, единственной гарантией надежности которых было то, что вчера Ранке заставил их принять участие в казни перед строем двух групп своих товарищей по лагерю. Поступило еще восемь солдат-немцев, в основном из полковых разведрот — все после госпиталей, после ранений. У этих, из разведрот, был хоть какой-то опыт боевых действий да опыт рукопашных. У остальных же…

Однако Штубер понимал, что лучшего «материала» ему сейчас не набрать. Он и так должен быть признателен Ранке. Эта восьмерка — все, что можно было выудить здесь, в тылу, вдали от Германии и фронта. Да, было еще четверо полицаев, присланных из соседних областей. Эти вызвались добровольно, за хорошую плату. Двое из них отсидели в тюрьме за бандитизм. Обычно Штубер старался не прибегать к услугам уголовников, но сейчас именно на них он и возлагал определенные надежды, тем более что эти двое казались ему прожженными, видавшими виды парнями. Уж ножами-то они, по крайней мере, орудовать умеют. А это уже кое-что.