Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

След в след за Антонио шагал венгерский гонвед, такой же долговязый и понурый. Винтовку он держал наперевес, его правая рука выбивала мелкую дробь на прикладе. Отчего он трясся больше? Страх ли, усиленный холодом, колотил его промерзшее тело или тоскливые мысли о доме? А может, и собственные воспоминания: «Господи! Я знаю, за что ты так со мной… за ту русскую девку, опоганенную… за расстрелянных русских пленных… за старуху, что спьяну зарубил посреди улицы».

В группе венгерских солдат прихрамывал, волоча подмороженную ногу, закарпатский русин. Он часто поднимал глаза к небу, жмурил их, а когда раскрывал веки, по небритым щекам его текли слезы. Все время, пока они шли в лощине, он истово молился. Иногда молчаливые молитвы его прерывали мысли: «Там, по ту сторону фронта, возможно, такой же украинец. Говорит на том же языке, что и я, поет на Рождество те же колядки, что и я. Он тоже здесь поневоле?»

В хвосте непролазной тучи ползли два немецких танка со взводом пехоты. Солдаты ступали по взрыхленной гусеницами и двумя тысячами ног каше, изредка выглядывали из-за брони. Горбоносый ефрейтор накинул капюшон маскхалата, нагнувшись, ухватил на ходу горсть снега и бросил себе в рот. Снег был с запахом солярки. Ефрейтор пожевал его и сплюнул на сторону. Выглянув из-за танка еще раз, он подумал: «Скорей бы началось уже. Может, и нет здесь никого. Тогда рванем на скорости. Но сомнительно, чтобы русские здесь никого не оставили. Лощинка удобная, а они, кажется, научились воевать. Русак не тот, что в прошлом году, стал крыть нашей же картой. Ну, что там эта шваль? Сейчас ее настелют слоями, а нам доделывать работу. Есть надежда, что русские переведут на них все патроны и силы. В этом и будет польза паршивой овцы».

Первого выстрела ждала как одна, так и другая сторона. Когда в толпе наступавших стали различать стволы в окнах и проломах сараев, с крыши хлева заговорил ППШ вестового. Франческо услышал, как на чердаке в последний раз вскрикнула и замолчала курица, то ли убитая, то ли перепуганная насмерть. Молчание вдруг, к удивлению итальянца, сменилось живой перекличкой и даже балагурством, которого он никак не ожидал от этих людей с жесткими, суровыми лицами.

– Гарнэ жнивье, лишь бы боезапасу хватыло! – кричал бронебойщик, меняя обойму.

– Не думай, Толик! В штык пойдем, как соседний полк! – вторил пулеметчик, не отрываясь от прицела.

– Слышал и я эту байку!.. Там две сотни в ножи взяли!.. Итальянец квелый, обессилел от Дона драпать!.. – между выстрелами вставлял фельдшер.

– Выноси, угодники! Отродясь столько не стрелевал… – отдувался Митрич.

Человеческое море натолкнулось на поток свинца, но не отпрянуло, а волна за волной понеслось дальше. Люди уже не принадлежали себе – только стихии. Легкая плотина из советского интернационала затрещала под напором фашистско-нацистской многонародной волны. Она заметно прогибалась, рушилась. Чем ближе к плотине, тем гуще стелились ее потоки.

Бронебойщик лупил из самозарядного ружья очередями в пять патронов. За квадратной нашлепкой ствола он видел, как переламываются пополам тела, как отрываются руки, а порою и головы, срезанные ударами противотанковых пуль. В перерывах между стрельбой глаза его выхватывали людей, что падали на колени, крестились по-заграничному, разводили руки в стороны, складывали их на груди, молили небеса, тут же втаптывались в снег задними рядами или гибли под пулями, которые и вправду не пролетали мимо. И вновь плюхало его ружье. Франческо не успевал набивать магазины, с непривычки и растерянности едва попадая патроном в приемник.

– Собачнык паршивый! Як тэбэ в армии дэржалы?! Черт мазутный! – безжалостно костил его бронебойщик.

Пули, легко прошивая саманные стены хибарки, выщелкивали пригоршни сухой глины. Франческо вжимал голову, растягивался на земляном полу и еще больше терялся под потоком бронебойной брани. Один из таких пулевых щелчков свалил на пол кашевара. Фельдшер дострелял обойму и склонился над телом Митрича. У того в боку вылез кусок ваты из засаленной телогрейки, вата была красно-рыжей. Разорвав пакет, фельдшер торопливо запихнул в дыру телогрейки свежей ваты, зарядил винтовку и снова бросился к окну.

Из тылов неиссякаемой волны вырвался пушечный залп. Франческо увидел в заднее окно, как снаряд развалил стену в соседнем сарае. Из развалин, пыли и дыма проявилось лицо с примятым чубом, перепачканное кровью и глиной. Пламя из автомата еще раз выскочило тонкой жалящей струей, а потом ствол безвольно ушел в гору.

Франческо сел на пол и прижался спиной к стене. Пуля щелкнула над его головой, затем у левого уха, а следующая вместе с доброй порцией глины отбросила его прижатый к стене затылок. Голова итальянца упала рядом с наметенным в разбитое окно сугробом. Ворох снежинок колыхнулся над маленьким курганчиком, и одна из них одиноко спустилась на глаз убитого, растаяв там, в уже мертвом, но еще не остывшем зрачке.

Располовиненная волна смяла худенькую плотину и, утратив скорость и силу, покатилась дальше. Танки проутюжили развалины. Только хибарка с пятью мертвыми солдатами осталась нетронутой. Когда снежно-глиняная пыль осела, а над лощиной еще не утих стон раненых, курица, отчаянно кудахча и хлопая крыльями, слетела с чердака. Она прошлась по хибаре, переводя недоуменный птичий взгляд с предмета на предмет, клюнула выпавшую из саманной стены раковину речного моллюска и, продрогшая, угнездилась в оброненной солдатской ушанке, спрятав там от холода свои уродливые лапы.

Глава 32

Снежная пустыня. Выжженный морозом космический простор. Ветер колышет костлявые пальцы худого кустарника, пробившего снежный наст марсовых полей. Черный провал кратера с глыбами искристого чернозема, больше похожего на угольные камни. Может, всего лишь мирный шурф, попытка взять здешнюю почву на пробу?

Расстелив шипастые гусеницы, стоит бурильный монстр, уткнув тупоносый хобот в землю. Позади него бесформенный межпланетный аппарат. Приземляясь, он оплавил снег на полтора метра вокруг себя, и всюду – закоченевшие марсиане. Со щупальцами вместо рук, с раздувшимися ногами и головами, с фиолетовыми мордами вместо лиц.

Мой школьный психолог так приучил меня: «Если тебе плохо, Уго, представляй себя в комфортной ситуации, в окружении близких, на семейном празднике». Я всегда зачитывался Гербертом Уэллсом, мне было приятно нырять в его выдуманные миры, всегда помогало, но, увы, не на войне.

Два дня назад мы