Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 34
Местное население в самые ужасные моменты отступления было милосердным по отношению к погибающим нашим солдатам. И многие из них смогли выжить только благодаря самоотверженности и гуманному духу тех русских семей, которые дали кров, хлеб, тепло умирающим во время отступления.
Из воспоминаний альпийского стрелка Франческо ВалориУже третьи сутки не прекращался исход оккупантов с придонской земли. Колонны продолжали идти через совхоз «Пробуждение», хотя и стали значительно реже. Под вечер, когда на улице смерклось, в дом к Журавлевым заскочили несколько итальянцев. Заиндевевшие, покрытые снегом и закутанные в тряпки по самые глаза, они прислонились к печке, грели руки над плитой. Когда солдаты немного оттаяли, из их носов побежала вязкая юшка и они размотали лица. Дети, пристально наблюдавшие за оккупантами, заметили, что те совсем юнцы. Это были солдаты из декабрьского пополнения, сменившие своих старших товарищей, воевавших на русском фронте с июля 1941 года.
Один итальянец, указав на сваленную в углу горку картофеля, выставил вперед руку и быстро-быстро залепетал. Из всей тирады удалось разобрать лишь: «Итальяшки – тикай, дари патату». Над плитой стояла Ольга Гавриловна, помешивая в чугунке вареники. Зачерпнув поварешкой несколько штук, она протянула их итальянцам. Те хватали вареники заиндевевшими пальцами, обжигаясь, перебрасывали в руках.
– Grazie mille![37]
– Ешьте, ешьте, сыночки, – говорила им Ольга. – Небось и вас матеря дома ждут.
– Quello che stai bene, proprio come mia mamma[38], – произнес один из альпийцев.
– Mamma! – затараторили остальные. – Quando torniamo a casa, vi ricordiamo. Non dimenticheremo mai come ti ha nutrito e riscaldato noi[39].
Дверь в хату отворилась, итальянец с недельной щетиной и печальными глазами бросил своим сородичам:
– Andare a costruire i ragazzi. Abbiamo bisogno di andare[40].
– Resisti, Mario, – взмолились они. – Mettiamoci caldo[41].
За спиной у бородатого раздался простуженный грубый голос:
– Sergente Stern, metti il tuo popolo[42].
Итальянцы ушли в метель. Удалось ли им снова увидеть поросшие лесом склоны Альп, свои деревеньки, затерянные среди этих склонов, и соскучившихся матерей, проглядевших все глаза в надежде увидеть своего долгожданного сына?
Это были не последние гости с Апеннинского полуострова. Немного погодя группа таких же юнцов снова ввалилась в хату. Одному из них было совсем худо. Он жалобно стонал, поддерживаемый под руки товарищами. Его усадили на ослон[43], стали стаскивать с ног задеревеневшие на морозе кожаные башмаки. Когда это удалось, все увидели раздутые ступни с почерневшими пальцами. Один из альпийцев стал перед Ольгой Гавриловной на колени, затараторил:
– Cara zia, imploro aiutare il mio amico! Dovete salvarlo! Suo padre era un membro del partito comunista, ei fratelli andò ai partigiani sloveni![44]
– Perché mentire, Ricco? Lei continua a non capire voi[45], – угрюмо сказал другой.
Ольга Гавриловна отпорола у своей телогрейки рукава, одела их на обмороженные ступни итальянца и плотно закрутила обрывками веревки. Альпийцы стали знаками спрашивать, в какую сторону прошли их подразделения. Тамара позвала из сарая Виктора, и Ольга Гавриловна велела сыну:
– Выведи их, покажи дорогу на Гончаровку. Хай тикают с Богом…
Виктор через огороды и сады вывел итальянцев к опушке рощи, за которой шла дорога. В десяти шагах от тропинки, по которой Виктор вел альпийцев, у ствола мощного дуба вдруг зашевелился сугроб, оттуда показались два человека в белых маскировочных костюмах. Направив оружие на итальянцев, один из них громко крикнул:
– Кто такие?
Все остановились. Виктор нерешительно пробормотал:
– Да заблудились вот… дорогу показываю…
– Уйди в сторону, пацан, – уже спокойно сказал солдат.
Виктор ступил на целинный нехоженый снег и прошагал с десяток метров. Солдат установил поудобнее ручной пулемет, резанул по итальянцам, свалив всех одной ловкой очередью. Облако перегоревшего пороха медленно проплыло над их рухнувшими телами. Разведчики вылезли из сугроба и, прицепив к валенкам лыжи и тихо переговариваясь, ушли вглубь рощи.
Виктор провожал лыжников взглядом, про себя размышляя: «Подумали перед смертью, что завел я их в засаду. Может, и проклянуть успели…»
Глубокой ночью в окошко к Журавлевым постучали. Ольга, накинув ватник-безрукавку, вышла открывать. В сени вошла худая, изможденная женщина.
– Ольга, прости Христа ради, – тихим голосом начала она, – это я, Новикова. Помнишь, как летом вместе с тобой к Клейсту с поклоном ходили, сынов наших из плена выручать? Пусти переночевать на одну ночь.
– Ты сама или с детьми?
– На улице они…
– Ну, давай их сюда, пусть не мерзнут.
В сени заскочил выводок из трех мальчуганов и двух девочек. Ольга собрала все имеющееся тряпье и постелила несчастной семье на полу у входа.
– Ты хоть скажи, что случилось? – спросила она Новикову.
– Ох, Ольга, ты только не суди меня. Легла я с детками спать, а щеколда об задвижку в сенях так и стучит, так и стучит. Выхожу глядеть – нет никого. И не раз, не два стучало. Я боязливая… Старики сказывали раньше, не к добру это…
– Дети у тебя голодные?
– Ольга, так нам сегодня повезло! Валюша моя конфет немецких набрала целую охапку! Говорит, немец сам разрешил взять. Прибежала и мне рассказывает. Я пошла вслед, а на улице котел на колесах стоит с лапшой горячей. И никого близко нету. Я черпак схватила, да в посудину какую-то накидала доверху. Так мы сегодня со дня оккупации первый раз не голодные.
Перед рассветом хаты задрожали от грохота танков. Наглухо заткнутые мешковиной и рогожами окна освобождались от светомаскировки. Она еще будет досаждать им, эта навязанная занавеска, она еще скроет тихий свет ночника, уютную домашнюю лампу, пока врага с его аэродромами не откинут подальше, но в это утро хаты изнутри, как и лица людей, умылись светом нового дня.
Крестьянки торопливо одевались и выскакивали на
