Григорий Распутин. Жизнь и смерть самой загадочной фигуры российской истории - Рене Фюлёп-Миллер

мощные космические силы, он чувствует себя включенным в хоровод небесных созвездий. Он видит в пляске непостижимые законы зарождения и увядания, роста и смерти, того, что притягивает, и того, что отталкивает.

В этих быстрых и ритмичных движениях человек, слишком часто восстающий против природы, теряет свою гордыню, его земное тело покорно подчиняется ритму Вселенной и склоняется перед природой точно так же, как растения и животные.

Для русского крестьянина танец еще не превратился в светское развлечение, утонченное достижение цивилизации, он, скорее, остался первобытным религиозным действием, которое в некоторой мере может рассматриваться как молитва.

Когда у крестьянина сердце переполнено нахлынувшими чувствами, мужик начинает молиться или плясать; ни для той ни для другой из двух этих форм религиозного экстаза не требуется ни особого времени, ни какого-то специального повода.

Точно так же обстоит дело и с песнями, которым он часто придает ритм религиозных гимнов. В этих русских народных мелодиях, меланхоличны они или по-детски буйные, всегда присутствует некая торжественность и собранность. В общем, подобно тому как славянские песни часто являются молитвами, пляски русских крестьян почти всегда выражают смиренную набожность.

Когда Распутин у себя, в сибирском селе, вскакивал посреди суровой проповеди о спасении через грех и, с силой топая ногами по полу, начинал отплясывать, никто из его деревенских учеников не видел в этом ничего выходящего за рамки нормы и уж тем более неприличного. Старец, мессия, переставал проповедовать и пускался в пляс, когда ему не хватало слов, чтобы выразить свои чувства, и это зрелище было для сектантов совершенно естественным. Он продолжал проповедь танцем, это был спонтанный крик радости с оттенком большой боли. Ликование, плач, выкрики и танец – все эти формы выражения своими корнями уходили далеко вглубь к доисторическому человеку, не владеющему речью.

В каждой избе, в каждой сибирской хижине, где мужчины и женщины всех возрастов собирались вокруг длинного стола, рассаживаясь на грубо отесанных лавках, нередко бывает, что того или другого внезапно охватывает непередаваемое чувство, он вскакивает и принимается отплясывать посреди комнаты, один или с другими, которые испытывают ту же эмоцию. Как только они успокаиваются, сразу возвращаются по местам, и никто даже не думает удивляться этой неожиданной выходке.

Распутин сохранил все свои привычки и в столице, в новом для него мире двора, министров, генералов, банкиров, княгинь, придворных дам, фрейлин и актрис почти без изменений. Пускай знатные дамы нарядили его в шелковые рубашки, надели на крестьянские ноги изящную обувь, его борода оставалась такой же всклокоченной и нечесаной, какая бывает у крестьян. Он продолжал ругаться так же, как ругался в Покровском; наконец, он любил, шутил, молился и употреблял грубые выражения, как того требовала его душа.

Часто бывало, что за столом, посреди трапезы, окруженный своими последовательницами, он елейным голосом говорил о Боге и «мистическом воскресении» и вдруг начинал что-то тихо напевать. Тотчас к его пению присоединялось множество голосов, и мало-помалу получался настоящий хор. Тогда старец вскакивал со стула и, словно перышко, летал по комнате.

Его крепкая фигура, казалось, теряла всю свою тяжеловесность; и даже артисты императорского балета не раз завидовали его легкости: казалось, у него вырастали крылья. Он вкрадчивым шагом приближался к одной из женщин и движением руки, одновременно провоцирующим, ласкающим и насмешливым, приглашал ее сплясать с ним. Он кружил вокруг нее, скользя пальцами по ее телу и соблазняя пронизывающим взглядом то с одного боку, то с другого. Наконец он все больше и больше приближал свое пылающее лицо к ее лицу.

Наконец женщина медленно, слово во сне, поднималась, повинуясь его приглашению, покорялась соблазнению и начинала плясать в ритме песни и ударов ногой об пол. Постепенно экстаз старца и его партнерши охватывал и остальных присутствовавших.

Та же, которую он избрал и счел достойной совершить вместе с ним священный акт танца, действительно испытывала магическое воздействие, о котором часто рассказывал старец. Топот святого становился все более страстным, все более диким, щеки танцующей вспыхивали пурпурным цветом, глаза медленно затуманивались, веки тяжелели и наконец смыкались. Тогда Распутин своими сильными крестьянскими руками подхватывал наполовину потерявшую сознание женщину и относил на ее место. Постороннему наблюдателю, увидевшему эту сцену впервые, могло показаться, что это сатир уносит свою жертву; но последовательницы, охваченные тем же священным экстазом, видели в этом мистическое и сакральное действо.

Когда наконец старец возвращал свою партнершу на место, остальные женщины вскакивали, окружали счастливую сестру, осыпали ее нежностями, гладили по волосам и по всему телу эту «избранную», которая казалась им освященной.

И ни одна из последовательниц Распутина не удивлялась эту спектаклю, происходившему среди бела дня, потому что для них, как и для крестьян своего родного сибирского села, он, даже в пляске, оставался проповедником, святым, искупителем.

Друзья и сторонники старца, а также бизнесмены и политики часто устраивали в его честь банкеты, никогда не забывая при этом о музыке; по возможности старались пригласить цыганский хор. Было известно, что, хотя святой любит хорошие вина и изысканную кухню, ничто не доставляет ему такого удовольствия, как музыка, пение и танец. Спев ему что-то, что он любил, можно было быть уверенным в его дружеском расположении и рассчитывать на его поддержку. Так были решены многие важные дела, получены назначения на высокие посты и рекомендации; не благодаря подаркам, а потому, что проситель обладал красивым голосом, вызывавшим у старца желание сплясать.

Именно так толстяк А.Н. Хвостов был назначен министром внутренних дел. Однажды вечером Распутин был на «Вилле Родэ», где в это же время с друзьями оказался и Хвостов в камергерском мундире. Григорий Ефимович выразил недовольство пением цыган, особенно басов, которые, по его мнению, были слишком слабыми. И тут он заметил Хвостова.

– Эй, братец, – крикнул он, – помоги им! Ты толстый и кричишь громко!

Тот не заставил себя упрашивать, тем более что был уже сильно навеселе: он встал, залез на сцену и затянул громовым голосом романс. Распутин пришел в восторг, с воодушевлением аплодировал и заявил Хвостову, что тот «отличный малый».

Через несколько дней толстяк камергер был неожиданно назначен министром, что позволило депутату Думы Пуришкевичу заявить, что при нынешнем режиме, чтобы стать министром, нужно сдавать экзамен не по политической науке, а по цыганскому пению.

Распутин действительно очень любил цыганские хоры, от двадцати до тридцати человек, которые, по русской моде, располагались перед гостями полукругом, и под управлением «первого певца» и «первой певицы» исполняли песни, то страстные, то томные. Цыганские песни производило на Распутина благотворное воздействие. Всегда можно было рассчитывать на его приезд, если сказать: