Воспоминания одной звезды - Пола Негри
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Празднование Рош ха-Шанá, еврейского Нового года, пришлось как раз на середину нашего съемочного процесса. Все женщины в семье Рабиновичей были образцовым воплощением вечного движения, причем они, разумеется, старались завершить все свои дела — уборку и стряпню — до заката, когда полагалось прекратить всякую работу. Закончив съемку еще в полдень, я проходила мимо кухни к себе в комнату, но при виде гор рыбного фарша и нарезанного репчатого лука невольно замедлила шаг, воскликнув:
— О, это гефилте фиш! Обожаю!
Госпожа Рабинович не могла поверить своим ушам:
— Как, вы знаете про гефилте фиш?
— То есть? Конечно знаю! И приготовить могу.
Тогда она, заговорщически оглянувшись по сторонам, шепотом спросила меня:
— Скажите… э-э-э… а вы случайно не из наших? Если да и это-таки секрет, то мне вы можете довериться! Я никому не скажу.
— Да нет, я не еврейка, — улыбнулась я. — Но про фаршированную рыбу узнала еще в детстве. От мадам Фаянс. Кстати, если позволите, я приготовлю гефилте фиш для вас.
Ответом мне было благоговейное молчание. Дело в том, что в варшавском гетто супруги Фаянс и их семейство оказались фигурами не менее легендарными, чем Ротшильды во Франкфурте-на-Майне за сто лет до этого. Госпожа Рабинович уступила мне и позволила приготовить это блюдо, вероятно, как мне кажется, из того соображения, что если моя стряпня была хороша для самих Фаянсов, она сойдет и для Рабиновичей. Но когда госпожа Рабинович попробовала, что получилось в результате моих усилий, она широко улыбнулась и сказала:
— Ой, ну зачем тебе все это актерство? Ты уже можешь выйти замуж!
Улыбнулась и я, беспечно кивнув ей в ответ:
— Моя мама наверняка согласится с вашими словами… Мы все с таким воодушевлением работали над «Желтым билетом». Если сочувственное отображение жизни евреев и вызвало бы недовольство кое у кого из зрителей, огромное количество людей этот фильм наверняка должен был растрогать. Он мог бы способствовать большему взаимопониманию и проявлению терпимости, а это уже немалое достижение за долгие годы войны.
Месяц после завершения съемок пролетел незаметно, поскольку я готовилась к отъезду в Берлин и должна была решить сотни мелочей, ничего не упустить из виду. При этом не последнюю роль играл вопрос о том, как поступить с нашим домом.
Я решила посоветоваться с мамой. Она лишь тяжело вздохнула и сказала:
— Я не хочу продавать дом. Вдруг у тебя в Германии не получится так, как ты думаешь… Знаешь, я все откладывала момент, чтобы сказать тебе что-то важное. Вот он и настал. Я не хочу ехать в Берлин. Я уже слишком стара для столь серьезных перемен в жизни, да и языка не знаю…
— Ну и что, мама? Я тоже не знаю. Вместе и выучим.
— Ерунда! — сказала мама, гладя меня по щеке. — Ты молодая, у тебя вся жизнь впереди. Сейчас ты уже добилась успеха, признана всеми здесь. Для меня это самое главное в жизни. Я очень горжусь тобою! Только в Берлин я не поеду.
Как я ни старалась, что бы ни говорила, переубедить ее я не смогла. Тогда возникла другая проблема: кого бы найти, кто составил бы ей компанию и помог смотреть за домом. Война-то еще не закончилась. А мама и в самом деле старела. Она могла заболеть, или вдруг, не дай бог, в городе снова начнутся бои… Да мало ли различных, непредсказуемых вариантов, что может случиться? Что же, взять да уехать, оставив ее в одиночестве, не найдя кого-то, кому я могла бы ее доверить? Прислуга у нас хорошая, но этого, конечно, было недостаточно.
Так все и оставалось нерешенным до того морозного дня, когда я отправилась за покупками на многолюдную торговую улицу Новы Швят. В воздухе кружились снежинки, торговцы на углу улицы продавали жареные каштаны, прямо с жаровен. Скоро Рождество, все витрины магазинов украшены яркой мишурой и блестками. Толпы покупателей, радовавшиеся наступающему празднику, всячески старались забыть невзгоды военного времени, а положение на фронтах между тем складывалось плохо и для немцев, и для русских. Приподнятое настроение помогало жителям придумывать, какие подарки все-таки можно было сделать в условиях, когда в городе вновь возник острый дефицит любых товаров. Неожиданно я услышала, как кто-то назвал меня по имени: «Пола!» Я лишь ускорила шаги. Обычно я останавливалась, если прохожие просили у меня автограф, однако в этот день торопилась поскорее попасть домой. Но кто-то нагнал меня и схватил за руку. Я тут же, разъяренная, обернулась, но оказалось, что это Лопек! Выглядел он до того убого, одежда была такая ветхая, что я ужаснулась, правда, не подала виду, расплылась в улыбке и чмокнула его в щеку…
— Лопек! Как давно мы не виделись!
— До чего же здорово вот так встретить тебя, Пола, — сказал он. — Давай выпьем чашку чая.
Я вовсе не хотела, чтобы он подумал, что я пытаюсь отделаться от него, поэтому позволила увести себя в отель «Бристоль», хотя очень торопилась домой. Он, наконец, улыбнулся, усаживаясь в элегантное кресло шикарного чайного салона… затем прикрыл глаза на мгновение, наслаждаясь умиротворяющими звуками, которые издавал игравший здесь струнный квартет. Некоторое время мы предавались воспоминаниям, потом я все же спросила его:
— А как твои дела, Лопек?
Он беспечно пожал плечами.
— Неплохо. Нехорошо. Неплохо…
И, невесело рассмеявшись, прибавил:
— По правде сказать — все ужасно. Ни гроша за душой, дорогая моя, и работу не могу найти. Это…
— Если тебе нужны деньги… — прервала я его, но он тут же поднял руку, жестом показывая, чтобы я смолкла.
— Нет, нет, что ты! Вот за чай тебе придется заплатить, — усмехнулся он. — Только я вовсе не собираюсь брать у тебя деньги без отдачи. И взаймы мне не нужно. Мне нужна работа!
— Я могу поговорить с кем надо в «Розма́итóшьчи»… Это ведь ты помог им снова встать на ноги…
— Нет, только не в театр, с этим покончено, — он снова засмеялся. — Я же ни к черту не гожусь в актеры. На самом деле я хотел бы попробовать свои силы как писатель. На днях я пригласил одного нового друга к себе, на стаканчик и…
— Ах, Лопек, Лопек… Ты все еще видишься с какими-то
