В гольцах светает - Владимир Корнаков

— Завтра до полудня, — заключил князь.

— Да, это так, Нифошка!

— Ну с богом, сын мой, с богом, — заторопился отец Нифонт, недовольно покосившись в сторону шуленги. Он знал, что этот человек редко отступает от своего слова, и обращение к церкви лишь маскарад, придуманный князем. Изменить что-либо уже было нельзя, оставалось позаботиться о собственном куске хлеба.

— В сердце Нифошки любви к шкуркам больше, чем к самому Миколке на небе, — заключил Гасан, проводив отца Нифонта за порог.

Князь молчал, сосредоточенно уставясь в окно. Гасан тяжело заворочался.

— Зачем ты сказал Нифошке, что дочь Гасана не хочет стать женой Гантимура? Разве Гасан говорил тебе это?! Гасан свяжет свою дочь и принесет сюда.

— Думаю, в этом не будет надобности, — ответил князь, не поворачивая головы. — Смирить непокорную лошадь помогают железные удила. Об этом позаботится отец Нифонт.

— Имеющий голову, прежде чем набросить седло на оленя, должен спросить хозяина. Разве Нифошка, а не Гасан хозяин?

Князь медленно повернул к нему лицо, посмотрел долгим взглядом. Он знал этого человека и поэтому всегда оставался равнодушным к его словам и не удивился границам человеческого самолюбия.

Но сейчас не считаться с ним было, во всяком случае, неосторожно. Поэтому Гантимуров заставил себя чуть-чуть улыбнуться и ответил с иронией:

— Ты правильно думаешь, но умен тот, кто поручает смирить непокорную лошадь другому, в этом случае он не рискует свернуть собственную шею.

— Ха! Голова Гантимура достойна быть самой большой головой! — воскликнул Гасан. — Если Нифошка сломает свою тощую шею, то и тогда русский Миколка не смочит глаз.

Гасан налил полстакана спирта, отпил половину и протянул Гантимурову:

— Пусть, Гантимур прополоскает свои кишки. Теперь Гантимур и Гасан — имеющие одну мать!

Князь презрительно скривил тонкие губы. Сделал вид, что не замечает протянутого стакана, взял со стола бутылку с недопитым спиртом, чуть встряхнул, перевел взгляд на окно.

По обнаженному боку сопки снизу вверх скользили кроваво-огненные блики. Скользили и пропадали. Вслед за ними ползли легкие тени. Гантимуров зябко передернул острыми плечами, плотнее кутаясь в просторный халат. Наступал вечер. В этот час жесткие пальцы лихорадки начинали перебирать его тело.

3

Дела Шмеля на прииске начались с приключений.

В самом веселом настроении он подошел к первому бараку, открыл дверь, шагнул через высокий порог. Что случилось дальше, он плохо помнил. Нога по колено ухнула в воду, он дрыгнул ею, как резвый лончак, что-то громыхнуло, покатилось по полу. Шмель уже собрался повернуть восвояси, но его остановил смех, дружный, многоголосый, с подвизгиванием.

— Ой, бабочки. Этот не из нашенских. Нашенские-то к темноте привычные... Ох...

Шмель растерянно озирался. За большим кухонным столом, отгороженным от остальной части барака холщовой занавеской, сидели десять или пятнадцать женщин.

— Анисья, подсвети пришлому фонарем, что ли!

Рядом брякнуло ведро — Шмель испуганно оглянулся.

Около него над мыльной лужей, воинственно уперев обнаженные руки в бедра, стояла полногрудая молодка. В левой руке Шмель заметил тряпку.

— Извините. Мы никаких касательств к вам, стало быть, к женской общественности, не имеем, — пролепетал он, на всякий случай отступая на шаг к двери. Женщины расхохотались еще громче.

— Ах ты, кобель долговязый! Смотри-кось: «никаких касательств не имеем!» Всю стирку испортил...

Молодуха угрожающе шагнула к Шмелю, тот попятился, нащупал пятками порог.

— Мы служебная личность...

Шмель, изловчившись, ущипнул молодухин бок и как пробка вылетел за порог. Но и молодуха оказалась проворной — мокрая тряпка звучно припечаталась к его спине. Сделав несколько стремительных прыжков, Шмель устало присел на пенек, который торчал посредине улочки, стащил сапог, выжал штанину.

Опасаясь еще раз встретиться с досужими бабенками, Шмель заглядывал в бараки со всеми предосторожностями. Однако ему не везло. Длинные подслеповатые бараки пустовали. Поселок выглядел наспех покинутым. Стояли громоздкие телеги, валялись топоры, лопаты, торчали трубы летних каменных печушек, на веревках болталось белье. Пустовали шурфы и забои. Сиротливо стояли бутары рядом с огромными ворохами золотоносной породы, над томными пастями шурфов горбились ворота, мерцая отполированными рукоятками. Ни стука, ни крика, ни голоса. Непривычная тишина.

Шмель постоял на окраине поселка, безнадежно озираясь по сторонам, тоненько вздохнул:

— Несоизволительные порядки на этих приисках, стало быть, мы как служебная личность имеем...

Писарь вдруг насторожился, вытянул шею. До него донеслась песня, приглушенная, сдержанная...

Эх, вдоль да по речке,Вдоль да по таежной...

Пели женщины, затем к ним присоединились мужчины. Однако песня не набирала силы, лилась монотонно, как вялая речонка. Вроде тянули ее люди, занятые другими мыслями...

— Стало быть, отдыхают господа золотнишники, наслаждаются природностью, а мы тут ищем их по самым безотлагательственным делам, — досадовал Шмель, пробираясь напрямик по изрытому руслу ключа к зеленеющим тальникам. До берега реки, куда стремился в свое время «золотой» ручей, было не так уж далеко, но каждый шаг стоил труда. Галька осыпалась и оседала под ногами, увлекала в полузатопленные шурфы, ямы, заросшие густым шиповником.

Шмель «перемыл» все косточки золотнишникам, пока наконец ступил на твердую, нетронутую землю. Здесь он тщательно выщипал со штанин навязшие колючки, погладил поцарапанные руки, приосанился...

Едва он сделал шаг к тальникам, как песня вдруг грянула во всю мощь, а как только, продравшись сквозь густые заросли, ступил на прибрежную поляну, — оборвалась. Шмель остановился, нерешительно переступая с ноги на ногу. Группы мужчин, женщин и детишек располагались там и здесь — на самом берегу реки и под тальниковыми ветвями. На скатерках, тряпицах лежала снедь, стояли кружки. Пять или шесть мужиков, засучив штаны, бродили по отмели с мешками в руках, вылавливая мелкую рыбешку.

— Здравия желаем, стало быть, наше вам уважение, — поклонился Шмель, пряча за спиной мешок.

Тишина. Золотнишники переглядывались, помалкивали. Одни продолжали цедить воду мешками, другие закусывали, третьи дымили самокрутками. Среди всех выделялся здоровенный голубоглазый детина с курчавой русой бородой. Он пускал кольца густого дыма и любовался ими.

— Наше вам самое что ни на есть почтение, господа золотнишники, — с достоинством повторил Шмель.

Голубоглазый детина подмигнул товарищам, отшвырнул самокрутку, вскочил на ноги. Подбоченясь, подошел к писарю и, кланяясь, выпалил скороговоркой:

— Проходи-ка, гостюшка, да уж не обессудь: чем богаты, тем и рады. Самовар свезли на базар за то, что подать не сполна сдавал. Коровку взяли на веревку, свели в полицию за то, что задом повернулась к становому приставу. Хлебушко у бога на жнитве, солюшко на спине — милости просим, угощайтесь.

Золотнишники грохнули. Шмель завертел головой, ухмыляясь.

— Неплохо, стало быть, имеете принадлежность к веселости. Только мы и сами не без понятиев.

Шмель кокетливо повел острыми плечами, распрямился, тряхнул мешком и пошел. Пошел плавно, по-бабьи, дробно выстукивая каблуками и взмахивая мешком.

Иии-их!Пригласил меня милок ох во субботний вечерок.Пригласил, а сам сидит, как истукан на меня глядит…

Золотнишники покатывались со смеху. Молодухи окружили Шмеля, прихлопывая в ладоши. Шмель прошелся вокруг раз, другой, третий, остановился, поклонился:

— Здравия желаем, стало быть, наше вам что ни на есть уважение!..

— Здорово.

— Здоровы будем.

— Здравствуй, мил человек...

Рабочие зашевелились. Русобородый подхватил Шмеля под руку, затащил в круг, усадил.

Шмель сразу же стал среди золотнишников своим человеком. Перед ним появилась чистая тряпица, на ней краюха хлеба, соленый груздок, вяленая рыбина. Голубоглазый, улыбаясь, подал ему полнехонькую кружку спирта.

— Меня зовут Павел, а кличут Пашка — рвана рубашка, пупок на голе. А тебя как? Откуда, из каких мест-земель?

— Мое прозвание Шмель, стало быть, прозвание насекомовидное, но не Пчелка, потому как сами до женского полу склонности имеем, — ответил писарь, умильно поглядывая в сторону сгрудившихся любопытных молодок.

Бабенки озорно зашушукались, золотнишники заулыбались. Павел придвинул Шмелю кружку.

— Шмель так Шмель, на здоровье ешь да пей.

— Премного благодарственны, — Шмель поклонился во все стороны, приложился к кружке. Выпил под одобрительные взгляды мужиков, лизнул донышко, зажевал груздочком.