1356 - Бернард Корнуэлл

Он свалился на последнего всадника, правой рукой обхватил его шею, а левой завладел копьем. Всадник упал. Лошадь встала на дыбы и заржала.

Томас хлопнулся наземь, а всадник упал на него. Левая нога седока запуталась в стремени, и лошадь унеслась прочь, волоча его за собой, а Томас уже вставал, теперь держа копье обеими руками.

Другой копьеносец развернул лошадь, Томас со всей силой нанес удар, плашмя стукнув наконечником всадника по голове.

Всадник покачнулся в седле, а Томас уже бежал к третьему, пытавшемуся вытащить меч, но Кин держал его за предплечье, пока лошадь яростно гарцевала по кругу. Собаки бросались на Кина и лошадь, посчитав это игрой.

Томас взмахнул копьем, и широкое лезвие вонзилось всаднику между ребер. Он завопил от боли, и Кин стащил его из седла и приложил головой об свое колено, так что всадник упал, оглушенный.

Первый всадник кое-как выпутался из стремени и пытался встать, но еще плохо соображал из-за удара. Томас пнул его в горло, и тот снова упал.

Другой всадник в полубессознательным состоянии был еще в седле, но просто уставился в пустоту, открывая и закрывая рот.

— Поймай лошадей, — приказал Томас Кину, потом выбежал из леса, пересек канаву и ножом перерезал бечевку, которой были стянуты вязанки каштановых жердей.

— Свяжем ублюдков, — сказал он Кину, — и если тебе нужно переодеться, то давай.

Он стащил третьего всадника из седла и оглушил его еще больше ударом кулака, от которого у того потекла кровь из уха.

— Это бархат? — спросил Кин, указывая пальцем на куртку одного из молодых людей. — Я всегда представлял себя в бархате.

Томас стянул со всех трех сапоги и нашел пару, которая ему подошла. На одной из лошадей находилась седельная сумка с флягой вина, хлебом и куском сыра, и он разделил все это с Кином.

— Ты умеешь ездить верхом?

— Иисусе, я же из Ирландии! Я родился в седле.

— Свяжи их. Но сначала раздень догола, — Томас помог Кину скрутить всех троих, потом снял свою мокрую одежду и подобрал подходящие чулки, рубаху и прекрасную кожаную куртку, которая была слишком тесной для его мускулов лучника, но сухой. Он подвязал перевязь для меча на поясе.

— Так вы убили попрошайку? — спросил он одного из трех молодых людей. Тот ничего не ответил, и Томас пнул его по лицу. — Тебе повезло, что я не отрезал тебе яйца, — сказал он, — но в следующий раз, если ты не ответишь на вопрос, я точно одно отрежу. Вы убили попрошайку?

— Он умирал, — мрачно отозвался юноша.

— Так это был акт христианского милосердия, — промолвил Томас. Он нагнулся и приставил нож между ног юноши. Он заметил ужас на его угрюмом лице. — Кто ты?

— Меня зовут Питу, мой отец — член городского совета, он заплатит за меня! — в отчаянии бормотал он.

— Питу — большая шишка в городе, — заметил Кин, — виноторговец, живущий как лорд. Ест с золота, как говорят.

— Я его единственный сын, — взмолился Питу, — он заплатит за меня!

— О да, заплатит, — сказал Томас и разрезал бечеву на запястьях и лодыжках Питу. — Оденься, — приказал он, подтолкнув собственную одежду в сторону испуганного юноши.

Еще совсем мальчишка, возможно, лет семнадцати, Питу оделся, и Томас снова связал ему запястья.

— Поедешь с нами, — сказал Томас, — и если хочешь снова увидеть Монпелье, молись, чтобы мой слуга и двое латников оказались живы.

— Они живы! — с готовностью заявил Питу.

Томас посмотрел на двух других.

— Скажите отцу Питу, что его сына вернут, когда мои люди доберутся до Кастийона д'Арбизон. И если при них не окажется оружия, кольчуги, лошадей и одежды, то его сына пришлют домой без глаз.

Услышав эти слова, Питу уставился на Томаса, потом внезапно наклонился вперед, и его вырвало. Томас улыбнулся.

— Он также должен послать правую мужскую перчатку, наполненную генуанами, и на самом деле наполненную. Вы поняли?

Один из молодых людей кивнул, и Томас удлинил стремена самого большого коня, серого жеребца, и вскочил в седло. У него были меч, копье, лошадь и надежда.

— Собаки пойдут с нами, — провозгласил Кин, взобравшись на гнедого мерина. Он взял под уздцы третью лошадь, на которой сидел Питу.

— А они пойдут?

— Они меня любят, так что пойдут. Куда мы теперь направляемся?

— Мои люди ждут неподалеку, мы едем на север.

Они отправились на север.

Роланд де Веррек был несчастен. Ему следовало бы бурно радоваться, поскольку успешное завершение его рыцарского обета было не за горами. Он захватил жену и ребенка Томаса Хуктона и хотя не сомневался, что их можно будет обменять на изменницу, графиню Бертийю де Лабруйяд, он все же колебался, прежде чем схватить их.

Он пошел против основы основ своих романтических идеалов — использовал женщину и ребенка, но сопровождавшие его латники, все шестеро были наняты графом де Лабруйядом, убедили его.

— Мы не причиним им вреда, — уговаривал Роланда Жак Солльер, предводитель этих шестерых, — только используем их.

Захватить их было просто. Члены городского совета Монпелье дали ему еще людей, и Женевьеву с сыном схватили, когда те попытались покинуть город с двумя латниками и слугой в качестве единственной защиты.

Эти трое ныне находились в цитадели Монпелье, но Роланду не было до них дела. Его долгом было добраться до Лабруйяда и обменять своих пленников на своевольную жену графа, так его рыцарский обет будет завершен.

Но все же он почему-то не чувствовал, что ведет себя по-рыцарски. Роланд настоял, чтобы с Женевьевой и ее сыном обращались учтиво, но она ответила на эту любезность с вызывающим презрением, а ее слова ранили Роланда.

Если бы Роланд был более восприимчивым, он заметил бы ужас, скрывающийся под этим презрением, но он почувствовал только нападки и попытался отразить их, рассказывая истории юному Хью.

Он рассказал мальчику легенду о золотом руне, а потом о том, как великий герой Ипомедон изменил свою внешность, чтобы выиграть турнир, и о том, как Ланселот сделал то же самое, и Хью завороженно слушал, в то время как его мать, казалось, относится к этим историям с презрением.

— Так почему они дрались? — спросила она.

— Чтобы выиграть, — ответил Роланд.

— Нет, они дрались ради своих возлюбленных, — заметила Женевьева. — Ипомедон дрался за гордую королеву, а Ланселот за Джиневру, которая, как и графиня де Лабруйяд, была замужем за другим.

Услышав эти слова. Роланд покраснел.

— Я бы не стал называть их любовниками, — произнес он сухо.

— А кем же еще? — спросила она, и в вопросе сквозило презрение. — И Джиневра была пленницей, как и я.