Становой хребет - Юрий Сергеев

Егор подошёл ближе. Тут же рядом лежали берестяные грамотки в таком множестве, что казались они поленницами дров. Егор взял одну дощечку, с большим трудом стал разбирать слова древнего письма:

«Богу Световиду славу рцем, он ведь Бог Приви и Яви, а потом поем песни, так как он есть, свет через коий мы видим мир и существует Явь… Отречемся от злых деяний наших и течем к добру, ибо это великая тайна Сварог — Перун есть и Световид. Слава Перуну огнекуду, который стреляет на врагов и верико ведет по стезе, он есть честь и суд воинам, так как златорун, милостив и праведен есть…»

Егор так увлёкся чтением, что явившийся за спиной старик напугал до смерти. Раскольник грубо вырвал у него из рук дощечку, положил на место и подтолкнул Егора к выходу.

Забрал из первого отдела пещерки подвешенный олений окорок, который приманил сюда собаку. Парню стало стыдно за самовольство: смиренно он пошёл впереди к недалёкой избе, но старик потянул за рукав его к бане.

Долго они сидели молча в полумраке, потом старец вдруг заговорил обычными, доходчивыми словами:

— Ты изведал могутный секрет многобожия, глаголиц древних начертания. Великохитростны бесы, они коль проведают о сем кладе — повелят сжечь словеса предков далёких наших. Это книжье — исконное верование россов.

Это была чудной красы религия, кою испоганили и убили. Это была солнечная и живая сила Бога во всём: в древе и солнце, воде и ветре, мы жили в природе и ведали себя в ней частью её, мы не считали себя сотворёнными Богом, а его прямыми потомками — Даждьбога внуцами…

Светлая религия некогда могутного народа, стояща на честности и радости, была жестоко убита. Только волхвы хранили её из веку в век, дед деда моего и его прадед, да бабы-йоги собирали крупицами эту книжницу из скитов разных, дабы сохранить истину духа нашева.

Я — последний хранитель тайной книжницы, путь она веками ещё ждёт часа разумного пришествия людей, нежель на усладу врагов наших попадёт в костёр. Нельзя тебе глаголать на миру о письменах этих… нельзя было тебе ходить туда, дабы смог ты жить покойно и страха не ведать. Ибо наиде смерть.

На седьмой день Егор собрался уходить. Облачился в свою стираную и подлатанную одежонку, сунул за пояс наган и достал ухороненное золото. Дед увязался его провожать. С утра выдалась ясная погода, солнце играло на искрящейся пернове.

Дальние гольцы горели ярким светом. Тайга притихла в обмёте куржака. Шли медленно по глубокому снегу глухим распадком, поднимались мимо нависших скал в верховьях ручья. В обед попили чаёк и неожиданно натянуло тучи, разом завьюжило и посыпал снег.

Обходя скальный навес, Егор услышал сзади голос: «Иди-и, сын мой, до той вечной красы в ирий, и там предстанешь в радости и веселье тебя зрящих дедов и бабок твоих, ибо тайну в себе несёшь непосильну живому…»

Хлестанул металлический щелчок, и Егор обернулся. Старец мостил к плечу невесть откуда взявшуюся бердану, негаданно осёкшуюся с первого раза. Думал ли в эти мгновения Егор о Боге, заповедях его и кущах небесных, вряд ли кто мог сказать.

Он только с замиранием сердца видел спокойный прищур глаза над гранёным стволом. Ужас сковал ноги, пробилась мысль о нагане, но понял, что достать его уже не успеет.

Грохнул выстрел, и пуля ударила в грудь… Егор качнулся в облаке порохового дыма и подивился, не чуя боли. Только прошептал: «Вот и всё… обхитрил, вражина… заряженная бердана была ухоронена сбочь тропы».

Ноги почему-то держали крепко, руки лапнули место удара и не отыскали дыры в камлейке. Дым рассеялся, и открылся старец, завалившийся на спину, с дико вытаращенным глазом и разинутым ртом. Из второго глаза торчал ружейный затвор.

На щеку из-под него струйкой лилась тёмная кровь. Егора кинуло в нервный колотун. Машинально подумал в страхе: «Ить чудом не пристрелил меня, в спешке не довернул до упора затвор… вышибло его, и от этого обессилела пуля». Боязливо подошёл к старцу. Снег пушил на его лицо и ещё таял.

— Что же ты, дед? Призывал к вере в Бога, а сам разбой чинишь? Ведь, убить мог ни за что. Но… — Встали перед глазами полки с книгами и дощечками древнего письма, и понял, зачем его стрелял последний их хранитель. Не верил в сохранность тайны, не хотел её выдать миру и пошёл на грех смертоубийства.

Егор стащил огрузневшее тело старика с тропы в узкую и глубокую расщелину, завалил камнями, прикидал снегом. Медленно пошёл вверх по склону. Руки ещё тряслись, возбуждённо метались в голове неспокойные мысли.

Тайна, обретённая в тесной пещерке, тревожной болью поселилась в нём. Внизу приглушённо ревела тайга, снег унялся, только холодный ветер гнал позёмку, заметая следы.

Егор на подъёме шибко притомился. Но оставаться в голых скалах было нельзя, шёл, утопая по колено в снегу, взбирался всё выше и выше и, наконец, достиг продуваемой насквозь седловины перевала.

Верка отворачивала морду от секущего ветра, плелась сзади, натыкаясь на ноги Егора. Он оглянулся на дымчатый распадок, где остывал под камнями неведомый старик, и стал спускаться в едва приметную долину.

Брёл без остановки, надеясь выбраться к началу леса, чтобы развести костёр и согреть прозябшее насквозь тело.

Однако, к вечеру так изнемог, что солёный пот заливал глаза. Садился для роздыха прямо в снег. Кое-как добрался до ручья, покрытого плотной наледью, и двинулся вниз. Стали попадаться стланики, корявые лиственницы.

Ноги ещё дрожали, снег стал менее глубоким по эту сторону хребта. Уже в кромешной темноте пристроился в густом ельнике под выворотнем.

Пожёг снизу поверженные бурей сухие стволы деревьев, они вспыхнули огромным костром, растопляя кругом снег, треща и разбрызгивая искры. Жаром пыхало под корневище, где дремал на лапнике истомлённый путник.

Всю ночь виделся ему сощуренный глаз деда над прицелом старинной берданки. К утру потеплело. Вывернулось весёлое солнце. Егор шёл по льду, опасливо тыкая вперёд себя заострённым колом, боясь угодить в промоину.

Ручей упёрся в какую-то речку, по ней ещё сплошь курились полыньи, была она петлявой и тихой. К вечеру перешагнул лыжный след и заспешил подальше от него, боясь новой встречи с людьми.

Мартыныч остался где-то за Яблоневым хребтом, в Зею заходить к Балахину Егор тоже не решился, не стал исполнять наказ Игнатия Парфёнова, уж больно истомился в дороге, и все чужие заботы отодвинулись куда-то и казались никчёмными.

Ничего его не радовало, хотелось скорее добраться домой, увидеть родные лица матери, Ольки и Проньки. Даже на отца и Марфу приутихла обида.

Чем ближе становилась Манчжурия, тем остуднее сжимало сердце непокоем. Не завернул на пути ни в одну деревню, далеко обходил заимки, пасть Верке обвязывал бечёвкой, чтобы ненароком не взлаяла, и вёл её на поводке.