Становой хребет - Юрий Сергеев

Она уже перелиняла к зиме, густая шерсть лоснилась сизью вороньего крыла, плутовская морда сияла сытым довольством.

Сопки курились в голубой дымке, шалый ветерок горстями бросал золотые монеты листьев в тёмную воду реки, курчавил на плёсах мелкие гребешки волн, обдавал лицо прохладой. По озёрам и бочажинам кормились стабунившиеся утки.

Не ведая страха перед человеком, отплывали нехотя от берега. Их стерегли на сушинах терпеливые орланы и ястребы, сипло перекатывался в стылом воздухе тревожный клёкот.

На склонах сопок жировали по ягодникам медведи, по утрам гулко стонали в брачных песнях сохатые, схлёстывались в драках рогами, выворачивая кусты могучими копытами.

Земля ещё клокотала запахами и звуками, но уже тревожное предчувствие лютых холодов остужало кровь зверья и соки леса, поднимало на крыло тысячные станицы перелётных птиц. Ждали своего часа берлоги, и подросших за лето медвежат охватывала неведомая тоска.

Косами идти было неловко, ноги вихлялись на крупной гальке и валунах, олень спотыкался и дёргал из рук повод. Когда Егор выбирался на торную звериную тропу вдоль берега, то шёл бойчее.

Он пробирался краем воды у прижимов с нависшими скалами, а иногда их неприступную твердь приходилось огибать по залесенной непролази склонов.

Ночевья делал в распадках впадающих в реку ключей, смётывал наскоро из стланика или елового лапника балаган, разжигал костёр. Оленя привязывал на длинную верёвку, боясь, что он отобьётся и уйдёт назад к родному табору.

Разбитые в ходьбе ноги благостно саднили на отдыхе, Егор окунался в прерывистый сон, изредка вскакивал и подкладывал дров в потухающий костёр. Вытаскиваемый на ночь из сидора тулун с золотом приятно тяготил руку, самодовольные мысли кружили голову.

Представлял, как поразится Марфушка, обзавидуются её братаны и отец. Перво-наперво решил накупить обновок сестре Ольке, матери и брату. Мечтал вернуться вместе с ними в родную станицу на Аргунь.

Хотелось достать к следующему походу хороший цейсовский бинокль и дробовик «Зауэр». Тяжёлые пули винчестера разрывали дичь.

На шестой день пути поволокло с севера холодные, низкие тучи. Зарядами налетал вьюжный буранок, облепляя лицо, одежду и всё кругом липким снегом. Ноги скользили, лилась мокрота за шиворот и холодила спину.

Измёрзший за день Егор забрёл в глухой еловый распадок, нашёл затишливое место под обрывом и наспех сварганил балаган. Сырые дрова чадно разгорелись, забивая дымом глаза и раздирая кашлем грудь. К ночи болезненный озноб охватил всё тело, и Егор понял, что остудился на холодном ветру.

Помощи ждать неоткуда, только одна надежда на самого себя, на молодые силы, способные превозмочь подступающую болезнь. Шевельнулось в голове раскаяние: «Может быть, вернуться к Игнатию? Ежель хворь не отвяжется — пропаду…»

Всю ночь Егор жарил спину, пододвигаясь к огню, и пил непрерывно кипяток с брусникой, обливаясь потом. К рассвету полегчало. Высушился и задремал в балагане. Морила опустошающая слабость, ломило кости и тискало голову.

Когда очнулся, солнце уже слизывало мелкий снег и следы отвязавшегося оленя. Егор поискал его, дойдя до реки, и безнадёжно отступился. Ушёл, вражина. Пришлось самому вьючиться объёмистым сидором — тяжесть враз пригнула плечи к земле.

Невесёлое дело, но Егор не думал сдаваться. Квасил мокрыми олочами сырой снег, выискивая тропу в верховьях реки. Часто отдыхал, доканывала болезненная немочь, дрожали от напряжения ноги.

В небе кишмя кишели перелётные табуны птиц, поспешили они убраться к сроку от катящейся безудержно зимы. Следом летели сумеречные тучи, прятали сопки мучной занавесью снежных зарядов.

Только дней через двадцать подобрался к Фоминым порогам. Вода грозно ревела, вылетая из тёмной теснины ущелья, кипела и пузырилась. Холодила погибельной яростью квёлого перед необузданной силой природы — человеком.

Егор зачарованно глядел на пороги. Ущелье дышало смрадным застоем дьявольского жилья. Беспутная Верка помахивала крученым хвостом, скучающе позёвывала и не видела, как суеверно поёжился её хозяин и свернул в круто забирающий вверх распадок.

Егор заночевал у костра под вымоиной водопадного ручья. За ночь путник оглох от шума и прозяб до костей от сырости. С рассветом полез на скалы в обход порогов. Верка царапалась следом, тихо повизгивала, с жалобной мольбой заглядывала в глаза человека, боясь, что он покинет её в таком страшном месте.

Приходилось подсаживать собаку на голые уступы. Наконец Егор взобрался на самый гребень и пошёл, минуя обрывистые теснины. Руки, посёкшиеся о камни, дрожали от страшного напряжения. Плечи немели, и сердце колотилось у самого горла.

В одном месте чуть не сорвался вниз — уцепился за корявый ствол лиственницы. Винчестер загремел с оборванным ремнем по уступам в недосягаемую глубь. Егор ощупал себя и, убедившись в том, что цел, боле решил не рисковать. Надумал обойти скалы через заснеженный перевал у самого гольца.

Шум реки потихоньку сникал, Егор карабкался по террасам, спускался в какие-то распадки и незаметно пересёк водораздел. Когда хватился — было уже поздно. Закружился, заплутал в незнакомых местах, и только один верный путь указывали перелетные ватаги гусей — путь на юг.

Он брёл уже туда который день, между диких скал и лесов, измождённый усталостью, оборванный и голодный. Запас провианта давно кончился, вся живность схоронилась в кутерьме бурана, валил и валил снег, заметая вихлявые следы.

Во время ночёвки уже не мог восстановить силы, нужно было крутиться с боку на бок у костра, обогреваясь со всех сторон, подкладывая дрова, а с рассветом, когда наступала пора идти, путника смаривал сон.

В хребтах Станового уже лютовал зимний морозный ветер, закрывая ручьи и верховья рек льдом до весны. Егор шёл наугад по неведомому распадку, уходящему в далёкую, затянутую мглой тайгу. Что за лес? Куда он забрёл? Это уже не волновало его.

Только стучало в голове: «Надо идти… Пропадешь… Надо спешить». Вскоре Егор упёрся в маленькую речушку. Он побрел вдоль неё, надеясь, что она выведет к Тимптону. Опять стал кашлять, сник, ни во что не веря. Садился у комлей деревьев, отдыхал.

Потом с трудом делал ещё сотню шагов и опять садился. Закуржавленные лиственницы дремали в сонном оцепенении, через вершины проступали пологие хребты неизвестных ему гор. В беспамятстве он брёл и брёл, почернев от голода, всё чаще поглядывая на Верку, но съесть её не решался.

Собака тоже сдала, безнадежно искала в заваленной снегом тайге дичь, потом плелась сзади, опустив виновато голову и хватая пастью снег. Только один раз удалось подстрелить из нагана молодого и глупого глухаря, подпустившего близко охотника.