Дикая стая - Эльмира Нетесова

— Егор, сделай шашлык из семги, пожалуйста! Свой фирменный, побалуй нас. С самого вечера ничего не ели, — попросил Стас.

Лесник молча выбрал несколько рыбин, обрезал охапку веток, остругал их и, порезав рыбу на куски, посолив, начал нанизывать на ровные палочки. Делал свое не спеша, тщательно.

Когда расположил шашлыки над горячими углями, повернулся к Рогачеву:

— А ты Генку Соломина хорошо знаешь? — спросил глухо.

— Как и других поселковых. Слышал, что дед и отец его — законченные мерзавцы. Стукачами их все люди называют, продажными. Кое-что из слухов дошло до меня, но слухи — дело непроверенное. Как знать, кто прав? — говорил начальник милиции.

— Не проверенное? Выходит, сомневаешься? А людская молва за хвост ни с чего не цепляется! Особо с Соломиными! Хреновей их в свете не было, — процедил лесник сквозь зубы зло.

— Ты-то как их знаешь? Его деда давно нет в живых. Да и отца не стало лет пятнадцать назад, — удивился Петр Бойко.

— Давно все стряслось. Давней, чем думаете. Дед Соломин был в первых, кто приехал с людями осваивать Камчатку. Тогда здесь фактории по обработке рыбы только открывались. С ними рыболовецкие колхозы. Ну, начали ловить рыбу. А люд понаехал всякий. Каждому мечталось заработать, послать денег в семью, чтоб из нужды скорей вылезти. Кое-кто домашних сюда перевез, чтоб вместе, не разлучаясь, нужду одолеть. Вот так и мой дед. Забрал всех в охапку вместе с детьми и стариками, да и привез на Камчатку. Первое время в землянке жили. Все на одних полатях спали, вповалку. Кто куда упадет, там и спит, — вспоминал Егор.

— А как же ты? В школу не ходил?

— Поначалу какая там школа? Все вкалывали как муравьи. И старые, и малые сранья и допоздна на обработке рыбы. Учили нас всему по ходу. Ошибаться иль лениться не позволялось. Пожалеть некому, а обругать или дать оплеуху желающих полно. Вот так и мы постигали свое дело: как правильно разделать рыбу, как солить, закладывать в бочки и чаны, что такое сухой и мокрый посолы, как коптить и вялить, как обработать и посолить икру. Все научились делать с детства.

— Я — не о том! Ты о Соломиных расскажи, — перебил Стас лесника.

— Помню, но без этого остальное понять тяжело. Все вместе вкалывали, никто не выделялся. Дед

Соломин укладывал рыбу в чаны, а они громадные. В каждый по десятку центнеров, если не больше влезало. И за этот чан он головой отвечал.

— А что могло с ним случиться? — не понял Гош

— Рыба в чане могла прокиснуть, испортить Если попала грязь, хлеб или вода, вся рыба протух ла. Ну, в те времена это называли не ошибкой как теперь, а вредительством! И обязательно находил виноватого. Его брали за задницу и отправляли н Колыму. Она тут, под боком всегда имелась. Многие туда впихнули и моего деда, именно укладчик Соло мин на него указал. Хотя мой дед никакого отношения к укладке рыбы не имел. Он ловил рыбу и дальше причала нос не совал.

— А как же его посадили? — засомневался Рогачев.

— Дед мой как-то в бане анекдот рассказал про вождя. Вроде тот вызвал Максима Горького и спрашивает: «Роман «Мать» ты написал?» Тот отвечает: «Я». «Когда будет роман «Отец»?» Горький ответил: «Надо попытаться…». Вождь обратился к Феликсу Дзержинскому, который сидел рядом: «Ну, что, Феликс Сигизмундович, дадим ему время? Попытка — не пытка, верно я говорю?» Такой анекдот считался сверхдерзким, а тут чан рыбы пропал…

— Где — одно, а где — другое? — пожал плечами Стас.

— На зонах про Сталина и покруче анекдоты слышал! Этот — из безобидных, — отмахнулся Корнеев.

— Соломин сумел увязать анекдот с чаном и, чтоб самого не отправили на Колыму, донес на моего деда. Пятнадцать лет ему впаяли и этапировали в Сусуман, на золотой прииск. Оттуда уже не вернулся, но написал моему отцу, по чьей кляузе он отбывает, может; и не воротится к семье. Отец накрепко запомнил и все караулил случай, чтобы отомстить. Но у Соломиных мой дед был ни первым и ни последним. Кто-то опередил и расправился со стукачом. Он исчез куда-то внезапно. Уж где только не искали, как

сквозь землю провалился. Только через три зимы нашли его рыбаки. Подняли сетями. Отец Генки тоже той участи не миновал. Его из чана взяли, засолили вместе с рыбой. Кто ему такое устроил, так и не сыскали. Башка была проломлена монтировкой. Моего отца таскали в органы почти год, а следили за нами до конца жизни, хотя ни за одного из Соломиных нет греха на наших душах. Куда я денусь от памяти своей? Ведь вот деда моего сгноили на Колыме, назвав контрой. За анекдот угробили человека. Те, Соломины, свою шкуру спасали. За счет чужих жизней сами выживали, удобно устроились. А каково нам пришлось выживать с таким клеймом? Ведь всех со школы выкинули. Из-за них остались недоучками. Хрущевская реабилитация пришла слишком поздно. Из всей нашей семьи я один дожил до нее. Но она была не нужна. Вот только как теперь смотреть на их последыша? Он, как и я, не может отвечать за своих. Умом все понимаю, но как увижу Генку, горят кулаки. Всадил бы ему! Но этим не поднимешь мертвых, не очистишь имя, не сотрешь зло из памяти. Да и Соломин чует свое говно: когда в поселке видит, обходит десятой верстой и в тайгу на мой участок не суется, даже за грибами не приходит. Когда случай сводит встретиться лицо в лицо, отворачивается, башку опускает. Знает подлый козел, где его предки нагадили. Иные поселковые, не зная ни хрена, по сей день зовут меня контрой и всякие легенды про нас брешут. Вроде я — отпетый людоед, а кто приходит на мой участок, живьем не возвращается, только кости его находят на кочках и под кустами! Черт знает, что плетут! А кто сеет слухи, только догадываюсь. Его рук дело! Последние мы с ним остались, угомониться пора, да никак не может, гнус! Будто нарочно достает, испытывает терпение на прочность! — жаловался лесник.

— А ко мне он приходил недавно, говорил, что собирается уезжать в Петропавловск. Не потому, что

жить тяжко, дочку повезет в институт постулат Здесь, мол, так и застрянет в провинциалках, будущего и образования, — вспомнил Рогачев.

— Пусть линяют хоть в Москву. Здесь по нем ни не взвоет. И вспоминать некому. За все годы да друзей не завел. На праздники один пьет, сам с собой перед зеркалом. Это ж последнее дело! Им даже алкаши брезгуют.

— А откуда о том знаешь? — прищурился Стас,

— Мужики, его соседи, рассказали сами. Я их н спрашивал, — снял шашлыки и, разделив поровну, от дал все.

— Себе чего не оставил? — удивился Гоша.

— Як рыбе без слабины. По мне, что есть она, что нету, едино. Не помираю по ней, потому и не ловлю. Своим харчусь, что вырастил: свиньи, куры, гуси, индейки. Мне с бабой — за глаза. Да и огородина своя. С тайги тоже взял грибов и ягод, орехов и черемши, голодными не останемся. Еще детям помогаем в науке. Пусть они там в ей за себя и за нас получат.

Лесник тепло улыбался, видимо, сейчас он представил свою детвору, окрепшую, подросшую. Она отошла от прошлого и жила другими, уже завтрашними представлениями, забыв все ушедшие невзгоды.

— Гош, мне с тобой парой слов надо обмолвиться, но наедине, — пошел, суча ногами, подальше от костра, уводя за собою поселенца.

Подведя Корнеева чуть не к самой воде, где плеск реки заглушал голоса, сел на берег и, оглядев Георгия, сказал:

— Ты что ж это, хмырь болотный, дозволяешь своего кореша тыздить всякому говну?

— Ты это о ком? У меня в поселке никого нет, с кем я бы кентовался, — удивился инспектор неподдельно.

— Мозги у тебя заклинило, старый козел! А Степку, Анькиного сына, запамятовал вконец? Его вчера

с кулаков Сазонова Мишки отнял. Лупил пацана, мог и вовсе душу выбить с него. Вывернул березу прямо с корнем и с ей за мальчонкой. Догнал, но промазал, за загривок прихватил разбойника да как тряхнул! Он чуть зубами не подавился. Пошвырял хорька, как мне хотелось, пока он не обделался по уши, и на кочку бросил, велел сказывать, за что Степку забижал прохвост окаянный! Он и затарахтел, что поставил сетку на рыбу, сам отлучился ненадолго, а когда воротился, застал Степку на своей сетке, тот из ей рыбу для себя воровал. Пяток кетин уже в мешке засунутыми были. Ну, тот полудурок прихватил мальца за горло прямо в реке. И придушил бы, но поскользнулся, упал. Степка, пока тот на ноги встал, уже на берег выскочил. А Мишка, змей проклятый, за им. И не случись меня на тот момент, забил бы насмерть, окаянный!